И тут является мильтон выпроваживать нас со стадиона. Нельзя трогать оголенный провод и воспаленных патриотизмом задиристых девочек. «Вы что ведете себя как унтер Пришибеев?» – спрашиваю я звонко и тонко.
Тут надо сказать главное. В школе тогда хорошо учили Чехова, и про этого унтера народ знал. Знал, как ужасен был этот царский исполнительный дурак-крикун. Знал это и мильтон, что пришел нас выгонять. Он спросил, кто я и как зовут. Я гордо сказала, он записал, но – крест святая икона – оставил нас в покое. Мы даже смеялись ему вслед. Такой был буколическо-патриотический момент в одну секунду моей жизни. Потом было совсем другое.
Унтер доложил обо мне директору. Тот был злой, как сатана, в школе, но, когда дело касалось нарушений за ее пределами, все пропускал мимо ушей. Он сказал, что поговорит с родителями, и побыстрей вытолкал унтера. Живой милиционер в хорошей школе – непорядок куда больший, чем какая-то болтовня девчонки. Но, встретив мою бабушку на улице, директор все-таки попенял ей. «Куда она (в смысле я) смотрит? У нее на носу выпускной, может быть, медаль, а если этот дурак пойдет языком болтать – это будет ей помеха в будущем. Он ведь и в райком сходит. С него станется».
…Я не знала, куда собиралась идти бабушка. Но если бы дело происходило сегодня, в моей голове мог возникнуть ответ – к любовнику. Косыночка на голове файдешиновая, уши открыты, а в них блескучие сережки, туфли на венском каблуке с перепоночкой, чулки фильдеперсовые, бежевый пыльник с отворотами на рукавах, чтоб видны были рукава ажурной блузки. А главное – бровки взяты на карандаш и малиновой помадой вздобрены губы.
– Куда это она? – спросила я у мамы.
– Куда? Куда? – закричала мама. – Сама не знаешь? Ты что, забыла, за что посадили твоего дядьку? За анекдот! А ты в лицо хамишь милиционеру. – И мама замахнулась на меня бабушкиной домашней, только что снятой косынкой.
И вот тут мне стало страшно – за бабушку, за маму и за себя тоже, за всю свою уже пропащую жизнь. Но никто меня не утешал. Потому что все могло быть, потому что так было, потому что на том стояла могучая жестокая система.
Но в каждой истории, как бы прискорбна она ни была, всегда есть толика смеха как спасения. И кому-то она по судьбе достается. Откуда мне было знать, что унтер, который был моложе бабушки лет на десять, много раз звал ее (при живом муже – в этом-то гнездилась унтерская фишка) замуж. Как выпьет, так и зовет. И обещает ей златые горы и что там еще полагается. А мужа, мол, твоего пристрелю за шурфами, никто и не найдет. Отрезвев, он чисто мылся и одевался и, подловив бабушку где-нибудь у колонки или в магазине, повторял те же слова с еще большей страстью, а бывало, падал ей в ноги.
А тут она сама к нему пришла! Он так растерялся, что заплакал от счастья, думал – сбылась мечта. А бабушка тут же набила ему морду, объяснив, кто та соплюха, что назвала его унтером Пришибеевым.
– Прости! – кричал он ей. – Прости! Я не сообразил сразу. Пойди за меня! Ведь жизнь кончается, я уже старый, а я тебя даже пальчиком не потрогал… А я так тебя хочу!
– Тьфу на тебя! – сказала бабушка, и история на том кончилась. Никуда он не пошел. И тут хоть смейся, хоть плачь, но любовь к моей бабушке оказалась сильней Сталина, райкома и грядущего сразу за послевоенным голодом коммунизма. Это ж какая должна быть любовь!
…И какова сила погружения в воспоминания. Но я возвращаюсь. Один миг – и я сижу за своим столом, напротив меня милиционер, по его лбу текут крупные капли пота, они же – по щекам. Он сопит и задает вопрос, от которого сильно потел.
– А вы где работаете? – спрашивает он.
– Вот тут. За столом.
– Это я вижу. Я по сути дела, имею в виду трудовую книжку и стаж.
– Я корректор. Исправляю неграмотность.
– Значит, вы вроде учителя, – говорит он.
– Значит, вроде, – отвечаю я.
– А платят вам аккордно или сдельно?
– Я на ставке. Но иногда возникает халтура. Это за отдельные деньги.
– В общем, не пропадаете?
– Не пропадаю, – отвечаю я.
– Это хорошо, – говорит он.
– Вы простите, – говорю я, – но у меня спешная работа. У вас есть ко мне вопросы? В сущности, ведь ничего не случилось.
– Случилось. Милиция была. «Скорую» сняли с дороги, а может, там было сердце. Сравните своей головой – сгоревшее полотенце и сердце.
Против этого у меня нет аргумента.
А он достает планшет, листок бумаги и пишет большими буквами – «Протокол».
Как это он сказал? Я представляю опасность. Огонь был? Был! Дым валил? Валил. И, возможно, где-то из-за меня умер человек. За это уже надо стрелять.
Пусть составляет протокол. Он в своем праве. Пусть меня по закону оштрафуют. Это все нормально. Это даже правильно.
– Пишите, – говорю я ему. – Из-за меня были сорваны с места люди. Нет вопросов. Вам нужен мой паспорт?
Его лицо уже совсем мокрое.
– Снимите шапку, – говорю я ему. – Вы в ней загоритесь.
Он послушно снимает. Волосы его абсолютно мокрые, но ему явно стало легче.
– Сколько у вас книг, – говорит он. – Неужели все прочитали?
– А вы любите читать?
– Мы занятые люди, – говорит он сурово. – Нам не до того.
Вид у него не унтера, а точнехонько пришибеевский. Неужели это мое хилое нарушение так его повергло?
– У Чехова, – говорю я, – есть смешной рассказ про вашего брата. Называется «Унтер Пришибеев». Не слышали?
– Я люблю советские книжки. Про майора Пронина и других.
– Тоже дело, – говорю я. – Тоже буквы. Вам дать мой паспорт?
Он молчит, мокрый и глупый.
– Вы давно в милиции?
– А что? Я же говорю, я не оборотень, я только месяц…
– Откуда вы?
– Мы деревенские. Там все сгибло, нет работы, волки воют.
Мне жалко его до слез.
– Давайте я сама во всем признаюсь. Мол, так и так, поставила варить бигуди…
Он молчит, а потом выговаривает почти виновато:
– Давайте лучше договоримся.
– В смысле? – не сразу доходит до меня. Я тупая, и не врубаюсь.
– Стольник – и разойдемся.
Ужас! У меня нет стольника. У меня в кошельке пятихатка, как говорит моя внучка.
– Сдача найдется?
– Давайте, я принесу сдачу.
И я почему-то отдаю ему деньги. И он уходит с мокрыми волосами и шапкой в руках.
Я ждала его до вечера, ждала на другой день. Он не вернулся. Не буду пыжиться: четыреста рублей для меня деньги, я немолодая женщина, а он мальчишка. «Покрутись и заработай», – это я мысленно говорю ему. Идти в милицию? С чем? Какие у меня доказательства? Встретить его на улице и дать по морде. Как моя бабушка? Совсем не тот случай. Меня же привлекут, и правильно, между прочим.
