Она играет. И снова слышатся восторг, и счастье, и смятение.
– Я так не смогу, – сказала Лена.
– Ты попробуй, – уговаривает Ольга Николаевна. – Для начала вспомни что-нибудь грустное…
Лена вся съежилась, хотела было начать играть. Но вдруг нажала пальцем на низкое «до» и тихо спросила:
– А хороший был концерт?
– Какой? – не понимает учительница.
Лена нажала высокое «до», ударила по клавишам кулаком и, схватив сумку, убежала. Она бежит по коридору так же громко, как и играла, от ее топота где-то смолкла скрипка, открылась дверь классной комнаты: «Что за безобразие?» За ней на цыпочках бежала Ольга Николаевна, она догнала ее уже у изразцовой печи и схватила ее за плечи.
– Лена! Лена! Ну что с тобой!
– Я возненавидела музыку! – закричала Лена.
Ольга Николаевна согнулась, как от удара, но взяла себя в руки, даже улыбнулась.
– Ты говоришь неправду. Музыку нельзя возненавидеть!
– А я возненавидела! Все можно возненавидеть! – И она убежала.
Ольга Николаевна прижалась лицом к своему пальто. В гардеробную вошла ее подруга, коллега по работе, хорошо одетая, уверенная в себе молодая женщина.
– Ты чего тут? – спросила она стоящую в растерянности Ольгу Николаевну.
– Возьмешь у меня ученицу? – спросила ее Ольга Николаевна. – Хорошая девочка… Просто… Меня не хочет…
– А мне зачем такая, которая выбирает, кого ей хотеть?
– Тут все сложнее…
– Тем более! – засмеялась подруга. – Сложностями порядочные люди в наше время не делятся.
На улице Лену ждал уже знакомый нам мальчик.
– Митька! Ты мне до смерти надоел! – сказала ему Лена.
– Я снова тебя мысленно звал, – гордо сказал Митя. – И ты пришла раньше, чем у тебя кончился урок.
– Я плюнула на музыку, – сказала Лена, – Учительница у меня – крыса.
– Не ври, – ответил Митя. – Она очень даже симпатичная. Я ее с твоим папой недавно видел. В магазине. Они тапочки мужские клетчатые покупали, а я кеды. Папа у тебя близорукий? Я ему сказал здрассте, а он меня не узнал.
– Господи! – с отчаянием сказала Лена. – Как ты мне надоел!
– Нет! – сказал Митя. – Раз ты отвечаешь на мои телепатические сигналы…
Лена размахнулась и ударила его папкой с нотами, ноты посыпались. Митя ползает, подбирает их, а Лена безучастно смотрит. Равнодушно взяла собранные ноты и ушла, не глядя на Митю.
Помещение суда. В перерыве между заседаниями мать и заседатели суда пьют кофе с окаменелыми сушками. Мать опустила сушку в чашку и так застыла. Мужчина лет сорока пяти заметил это.
– Любовь Григорьевна, а Любовь Григорьевна, – тихонько зовет он.
Молчит Любовь Григорьевна.
Мужчина легонько тронул ее за рукав. Мать вздрогнула, как от удара.
– Фу! Как ты меня, Коля, напугал!
– А где ты сейчас была? – спросил Коля. – Откуда я тебя вызвал?
– Сама не знаю, – устало сказала мать. – Нигде…
– Ты была сейчас отрешенная! – сказал мужчина. – Не такая, как обычно. Я тебя всегда до смерти боюсь, а тут вижу – такая усталая славная женщина. Я тебе даже в любви мог бы признаться, как простой бабе… Не обиделась бы?
– Признайся! – просит Люба. – Мне это как раз надо…
– Врешь ты все! Ничего тебе не надо! Сергея тут встретил… Помолодел он у тебя. Как это ты делаешь? Поделись!
Мать посмотрела на него как-то отстраненно, потом до нее дошло, что он сказал, и она поежилась, как от холода.
Распахнулась дверь, и в комнату вошла молоденькая секретарша.
– В зале ваша дочь, – сказала она матери.
– Зачем? – поперхнулась мать. – Выведи.
– Какое ж я имею право? – засмеялась секретарь. – У нас открытое заседание.
– Право! – возмутилась мать. Ринулась к двери, но остановилась. – У нас сейчас какой развод?
– Михайловы.
– Очень хорошо! Пусть послушает, балда…
– А я ему развода не дам. – Молодая женщина говорит это в зале суда страстно и убежденно.
– У-у-у, – стонет молодой мужчина, отчаянно обхватив голову.
– Не войте, Михайлов, – сурово говорит мать. – Вы в суде. Завтра вы встретите другую девушку, снова женитесь, снова раздумаете… Так и будете мотаться из стороны в сторону…
– Я расписку дам, что никогда не женюсь…
– И расписку дадите, и женитесь. Нет у вас мужской ответственности за свои поступки… Мужского достоинства…
– Достоинство, – Михайлов кивнул на жену. – С ней жить? Да?
– Достоинство мужчины в надежности его слова, Михайлов! – уже мягко продолжает мать. – Вас любят… Поверьте, это так много…
– Мне не надо много! – кричит Михайлов.
– Я его буду любить так, – с силой говорит Михайлова, – что он в конце концов поймет…
– Михайлова! – почти ласково говорит мать. – Это насилие.
– Вот именно! – кричит Михайлов. – Не надо мне любви. Кто ее придумал только, прости господи! Я хочу быть сам, сам… Я хочу быть одиноким… Я идиот… Я ошибся… Так что же мне теперь?..
– Он не ошибся, – говорит Михайлова. – Он меня полюбит…
– У-у-у, – стонет Михайлов.
Мать смотрит на заседателей. У тех ошалелый вид.
– Он успокоится, – говорит Михайлова. – Вы только сохраните семью, и все. Я с ним справлюсь… Я ему докажу. Я ему мотоцикл куплю – его мечту.
– Я ее убью, – тихо говорит Михайлов. – Мне ничего не надо. Христом Богом клянусь! Не разведете – убью!
– Он добрый, – смеется Михайлова. – Он даже слепого котенка не мог утопить.
– А вы смогли? – спрашивает мать.
– Я все могу, – отвечает Михайлова.
Они двое в зале суда. Мать и Лена; мать стоит, опершись на барьер, за которым обычно сидит обвиняемый. А Лена прижалась к колонне.
– Ну что, интересно? – громко спрашивает мать. И голос ее гулко отдается в пустом зале. – Здесь нечему учиться. Нормальные люди в таких вопросах не доходят до суда. Это во-первых… А во-вторых, почему ты вообще здесь? Суд – не место для детей. Не ходи сюда больше…
В зал суда заглядывает женщина. Лена внимательно смотрит на нее, пытаясь вспомнить, откуда она ее знает.
– Ты иди, – сказала мать. – Видишь, меня уже ждут.
– А я ее знаю. Это мама Нилиной, правда? Что у нее?
– Да ничего! Может, еще все обойдется… Ты иди, иди…
Лена пришла к бабушке, потому что ей некуда было себя деть. Бабушка живет в чистой, но видавшей виды коммунальной квартире, где днем никого нет, где попискивают в коридоре вывешенные над дверью многочисленные счетчики, где на стенах висят велосипеды и детские ванночки, где над каждым столиком кухни свой дизайн. Квартира большая, с поворотами. У бабушки здесь громадная светлая комната, на стенах портреты Лениной матери во всех возрастах. Такой же, как у Лены, избирательный плакат на самом видном месте. Швейная машина «Зингер», пузатый довоенный буфет. Кровать с никелированными набалдашниками, застеленная по всем, теперь уже старым правилам, с накидкой на подушках и подзором.
