– А интересно… Лет через сто… Будет у тех, кто после нас, щемить от него сердце? Что ты все молчишь? Молчишь?
Клавдия Ивановна, правда, какая-то закрытая, поглощенная.
– Надо уезжать, – ласково говорит Людмила Семеновна. – В памятниках у них это не числится. И ограда твоя, говорят, примитивная… Шандарахнут, и все. – Весело: – И станем мы с тобой, Кланя, здоровенькие. А то извелась по инстанциям и меня извела. – Произносит как диктор: – На месте сиротского дома вырос красавец-дом…
– Для дипломатов в юбочках, – засмеялась Клавдия Ивановна.
– Почему в юбочках? – не поняла Людмила Семеновна.
– А я знаю? Девчонки их так зовут… Может, из-за шотландцев? Те в юбках…
– Кланя! Ты мне не нравишься… У тебя сейчас определенно как в трансформаторе…
– Это было бы еще ничего, – тихо ответила Клавдия Ивановна. – Я, Люська, последнее время аппарат зашкаливаю…
– К чертовой матери! К чертовой матери! Немедленно всех отсюда вон! – закричала Людмила Семеновна.
Опустив ноги и руки в горячую воду, сидит в своей каморке Клавдия Ивановна. На затылке – горчичник. Окно задернуто, на дверь наброшен крючок. Видно, что болеет она тайно. На столе бюллетень, куча рецептов.
Трубку зазвонившего телефона сняла красной мокрой рукой.
Голос по телефону.
– Клавдя! Это я! Люська! Чудный вариант. Мы распределяем девочек в загородные дома, а вашу артистку возьмет интернат, который прямо рядом со студией. Поняла? Ты будешь с ней. У них там кто-то уходит в декрет из технического персонала.
Ночью девчонки пришли во дворик возле флигеля. Шесть тонких березок росли наособицу. Это их деревья, которые они когда-то посадили. Вбили приготовленные колья. Окружили деревья принесенной со стройки проволокой. Навесили на нее куски красной тряпки. Прикрепили фанерку со словами: «Осторожно! Березы! Не трогать! Штраф 1000 рублей!»
Работали молча, сосредоточенно.
Вернулись сосредоточенные, молчаливые. Сели на постели. На доске написано: «Собаки лучше людей».
Дрожат стекла от рядом работающего экскаватора. Мелко, мелко сыплется с потолка известка.
– Ой, девочки! – сказала Муха. – Я все думала, думала. Вы не правы. Хороших больше… Я посчитала… У меня в моей жизни было одиннадцать плохих и сорок семь хороших…
– Где ты столько их набрала? – засмеялась Лорка. – Хороших?
– Я по-честному, – говорит Муха с легким заиканием. – Я всех считала… И кто со мной делился, и кто давал списывать, и кто хорошие слова сказал. Сорок семь! А я, наверное, многих забыла… Так что жить, девочки, стоит!
Лорка подошла и положила ей руку на голову. Гладит.
– Клавдию нашу считаю за сто человек, – сказала Лиза. – Других – не знаю. Вот устроюсь на работу и заберу ее. Пусть живет со мной… Хватит ей сиротствовать…
– Чего это с тобой? – закричала Фатя. – Я ей давно сказала, что она со мной будет жить… Я медсестрой буду… Я ее поколю, если что…
И тут они рассорились, потому что выяснилось, что каждая хочет взять с собой Клавдию Ивановну.
Было решено тянуть жребий. Разрезали тетрадный листок на шесть частей. На одном нарисовали «ручки-ножки-огуречик».
Скатали бумажки в комочки и сложили в картонную коробку из-под туфель. А тут сама она возьми и приди.
Пришла и смотрит строго, выпытывающе на каждую и на всех. Затаились девчонки, молчат.
– Не спится, – сказала Клавдия Ивановна, садясь на ближайшую кровать. – Грохочет как! В третью смену работают.
– Снесут в два счета, – сказала Лорка.
– Ой, боюсь! – сказала Клавдия Ивановна. – Сломалось бы у них что… – Она рукой коснулась коробки и машинально вытащила комочек бумаги. Развернула. На листочке был нарисован «ножки-ручки-огуречик». Замерли девчонки, а она, занятая своими мыслями, выбросила бумажку и сказала тихо:
– Знаете, девочки, давайте съездим посмотрим тот детдом… Вон стекла как дрожат… И вывалиться могут… Топят батареи?
Подошла пощупала.
– Ничего, пока терпимо! Ложитесь спать!
Девчонки покорно легли, Клавдия Ивановна погасила свет и ушла, прихватив «мусор» – картонную коробку для жеребьевки.
В голос заплакала Муха.
– Она ни с кем из нас жить не захочет, – причитала она. – Сама себя вытащила. Нужны мы ей… Как же… – Она снова слегка заикалась.
Девчонки молча смотрели в потолок, по которому прыгали блики от огней работающего экскаватора.
В павильоне шумно. В центре внимания Оля и другая девочка, Юля. Юля смотрит на Олю победоносно.
Оля смерила ее насмешливым взглядом.
– Играем сцену прихода бабушки из ветлечебницы, – объясняет режиссер. – Бабушка в истерике. Она просит прощения у Оли. Ей на самом деле плохо, она вся на каплях и таблетках. Девочка еще плачет о собаке, но уже боится за бабушку. Понимаете? Еще и уже! Внутренний разрыв. Это трудная, психологически трагическая сцена, после которой прямо сразу пойдет эпизод на улице… Юленька, давай сначала ты.
Закапывают Актрисе-бабушке глаза. Некрасиво усаживают ее в кресло, чтобы подчеркнуть болезнь, и старость, и стыд за содеянное. Актер, играющий Олега Николаевича, почему-то в ярком женском фартуке. Машет на бабушку веером и с ненавистью смотрит на девочку.
– Прости меня, девочка, – говорит Актриса-бабушка. – Сама не знала, что это так мучительно… Сейчас сама пойду за ней следом. Вдруг там встретимся?
– Ты не умрешь, ты не умрешь. Бабушка! – в слезах кричит Юля. – Ну, пожалуйста, успокойся! Прошу тебя, прошу!
– Ты простила меня, простила?
– Да, да, – рыдает Юля.
– Да, да, – передразнивает Олег Николаевич, – сначала доводим, потом каемся…
– Замечательно! – говорит Сценарист. Он смотрит все на мониторе. – Поверьте старому человеку. Именно так! Именно так! Речь идет ведь о человеческой жизни. Она дороже всего… – Он даже забегал для убедительности.
– Вы мешаете, вы в кадре, – сказал ему помощник оператора.
– Простите, – засуетился Сценарист. – Но это – то! Именно то!
Главный же молчал. Иван Иванович насмешливо поглядывал на него.
– Теперь ты, – говорит Главный Оле.
– Не знаю, не знаю, – шепчет Сценарист. – Не оправданно. Характер найден.
И вот уже Оля в кадре. Идет эта же сцена. Те же слова. Но как разительно они отличаются. Слова «не умрешь» звучат не жалко, а уверенно, даже с иронией. А «пожалуйста, успокойся» – просто как «кончай ломать комедию». «Да, да!» – вовсе не рыдание, а подыгрывание концерту в кресле. И уже не сентиментальная истерика, а история червивых отношений снизу, так сказать, доверху. А на слове «каемся» Оля так подняла брови и так посмотрела на «друга», что Актер стал себя обмахивать веером и что-то мычать.
