Оказывается, иметь чашку с собственной мордой хотят многие. Я потрясаюсь этому тщеславию, мне лично и даром не надо, но человек слаб. И все слабже и слабже, как говорила моя бабушка о тяжело болящих. Она почти до глубокой старости работала медсестрой, и мне достались ее госпитальные рассказы, рассказы из травматологии, из отдела камней и почек. Бабушка любила рассказывать, как по-разному умирают люди.
– Маются болью все одинаково, а отходят каждый по своей натуре.
Мама злилась на эти рассказы, ее оскорбляли подробности, папа относился к ним с юмором (так спасался от страха, я теперь понимаю), мне же было просто захватывающе интересно. Вот от нее это «слабже и слабже». Идея Татьяны, что кто-то захочет купить на корню мои мазилки прямо в зале, воплощения не имела. Люди предпочитали чашку.
Но однажды это случилось. Меня пополам сломал его наклон головы с падающим на лоб вихром. После ухода Мишки это случилось в первый раз. Честно говоря, я была уже уверена, что моя восторженно ждущая счастья клеточка умерла. У меня затряслись руки, но портрет, полупрофиль, получился сразу, одним движением руки. Собственно, можно было уже ничего и не делать, но приметились пальцы, держащие сигарету, трогательная прижатость верхней части уха, складка шеи в воротнике рубашки. И вместо того, чтобы делать другие наброски, я отдавалась этому мужчине по капле, я была линией, я была штрихом, точкой, была воротником, складочкой и горсточкой пепла на сигарете. И хоть я бросала на него очень короткие и быстрые взгляды, он все-таки встал и подошел ко мне.
Так это началось.
* * *
Его звали Игорь. Он был служащим преуспевающего банка. За рисунок он выложил баснословную, на мой взгляд, сумму – триста долларов, но я упиралась, я не хотела его отдавать – откуда ему было знать, чем наполнены были точки и линии. Видимо, он заподозрил, что я запрашиваю цену покруче, но тогда я стала отпихивать деньги вообще. Пришла Танька, взяла триста, сказала, что ни больше ни меньше нельзя, что я девица вздорная и своего счастья не понимаю (это мне на ухо) и увела Игоря в зал. Ему принесли еще чайничек свежезаваренного чая, Танька повернулась ко мне и сказала, что я свободна.
О! Что во мне поднялось! Я ответила, что хочу чаю, и пусть она мне тоже заварит, но не в кабинете, как обычно, а подаст в зале, чтоб я ей заплатила как посетитель. Танька – она же умная – посмотрела на меня и, взяв за руку, посадила к Игорю. Потом я сказала, как меня зовут и что чашки на полке – моих рисовальных рук дело, что он тоже может такую иметь. «Это не очень дорого».
– Да я как-то не гонюсь за дешевизной, – ответил Игорь. – Запала с детства прискорбная история про одного священнослужителя.
Видит бог, я ничего не поняла. Причем тут священнослужитель? И вообще я была «не в адеквате». Чай был гадостным, печенье горьким, у меня, как у завшивленной, чесалась голова, лямки лифчика перепиливали плечо, трусы жали, а Игорь плавился у меня в глазах, и я щурилась, чтоб поймать его в фокус, но в результате выдавливались слезы и в носу набрякало. Надо было смываться или,
как это говорят… делать ноги. И я встала и сказала, что спасибо, но труба зовет. При этом – крест, святая икона – я слышала звук трубы и как бы посвист гончим собакам. Ну может такое родить нормальная голова?
Игорь рассчитался за двоих, Татьяна, видимо, следила за мной и, может, тоже услышала звук трубы. Провожая нас к выходу, она сжала мне локоть, и я, как это у меня принято, почему-то решила, что это просьба не трогать чужого, что ей, матери-одиночке, мужчина нужнее, и этот ею помечен. Поэтому разговор я начала с Алиски, мол, какая очаровашка, то и се. И Таньке тоже выдала самые лучшие рекомендации, типа друг и для жизни, и для смерти. Естественно, надо было пояснять последнее. Поэтому получился монолог-тарахтелка про себя, маму, папу и даже бабушку. Скажите, так кто-нибудь обольщал мужчину, от которого внутри одновременно существовали холод снега и жар припека? В конце концов я выдохлась, и тут только сообразила, что мы все идем и идем, а мне ведь надо на метро, но его мы уже прошли.
– Вот мой троллейбус, – сказала я, не видя номера. Какое это имело значение для побега?
Но он вошел за мной. Слава Богу, народу было мало, мы сели, и я, глядя в окно, пыталась сориентироваться, куда меня кривая вывезет. Показался кинотеатр «Ударник» – значит, после моста надо выйти и идти к библиотеке Ленина. Оттуда хоть метро, хоть троллейбус вывезет меня на Пресню. Он вышел со мной.
– Мне еще ехать и ехать, – сказала я.
– Инга, кто вас ждет? – спросил Игорь четко и коротко.
Ответ был еще короче: «Никто».
– Пригласите на свою чашку чая. В кафе вам он не понравился.
Ну что ты еще прочитал во мне, провидец? Неужели это так заметно, как я счастлива, что ты за мной увязался, и я дурьими словами длю и длю время, одновременно как бы ища ответ: почему он идет за мной? Рисовать я прихожу в полном затрапезе, прическа вся помещается в матовую заколку-клещи. Глазки не подведены, губки не накусаны, на ногах ношеные-переношеные кроссовки со шнурками из узелков. Пошла бы я за собой? Пошла, пошла – кричу я бедняжкой сердцем, я же «интересный человек», так считает мама, и глаза у меня «лупатые», как говорила бабушка. «Посмотришь – и рубль в кармане».
– Тогда идемте в метро, – говорю я. – Так быстрее.
«Зачем я это сказала? Чтоб он подумал, что я вся аж дрожу привести его домой (а я ведь дрожу), и еще я думаю, в каком виде я оставила свою квартиру. В общем и целом я не засранка. И мама вбила в меня правило: в доме всегда должно быть чисто до степени неожиданного прихода чужого человека. А бабушка, царство ей небесное, добавляла: «И трусы должны быть чистые на случай наезда неожиданного трамвая».
– Тьфу на тебя, тьфу! – кричала мама. – Трамвай тут ни при чем. Трусы по определению должны быть чистые.
– Ты в приемной «скорой» не работала, – ворчала бабушка, – там я видела такие определения. На каждом пальце по кольцу, на шее чернобурка, а снизу такой срам.
Нет, у меня все в порядке и дома, и с трусами, хотя при чем тут последние, если мы идем ко мне пить чай.
– Что у вас есть к чаю? – по-хозяйски спрашивает Игорь. – Давайте зайдем в магазин и купим все, что надо.
– У меня, – перечисляю я, – есть сыр, колбаса, конфеты «Белочка», сушки и ванильные сухарики. На случай большого голода – яички.
– Класс! – отвечает Игорь. – Делаем яичницу с колбасой, гренки с сыром и запиваем чаем с «Белочкой».
– Для гренок нужен батон, – говорю я.
– Значит, купим.
В булочной он сам покупает батон и пирожные.
Хорошо сидим. Я калачиком на диване, он напротив, в кресле. Посуду мы мыли вместе, такого я вообще не видела. Я мыла, а он протирал, хотя я сроду не протираю, ставлю в сушку – и с концами. Он же как-то ловко это делал, внедряясь в чашку пальцем в полотенце, чтоб достать до донышка. Ну, блин…
