— Голубчик мой, что же делать? — шепчет Дина.
Сыро, тепло, пахнет мышами. Бузина смотрит маленькими красными глазками.
Собака пришла и вытянулась на земле. Дремлет.
Тихое счастье покоя жизни. Нет, жить все-таки прекрасно. Его рука держит Дину.
— Я хочу на вас жениться, — говорит он ей.
— Ты знаешь, сколько мне лет?
— Неважно, — говорит он. — Я хочу быть с вами всю оставшуюся жизнь.
— Мне тридцать два, — отвечает Дина. — Ровно в два раза больше, чем тебе. Тебе просто кажется, что именно я тебе нужна. Я просто сбила тебя с толку.
— Мне не кажется, — шепчет мальчик.
Оказывается, может получиться и так, сидя, вжавшись спиной в зеленоватый мох.
— Я не пойду больше в школу, — говорит он ей, укачивая ее на коленях, — я пойду работать. Ты моя жена. Я на тебе женился. Уже два раза.
— Боже мой, — шепчет она. — Я ведь приехала, чтоб повиниться перед твоей матерью, а тебе сказать, что меня не надо брать в расчет.
— То есть? — не понимает он. — Как это не брать?
— Вот именно, как? Если я все время думаю о тебе, ты сидишь в каждой клеточке моего тела… Ты во мне весь, целиком… И я хочу это безумие — быть твоей женой.
Это возникло в нем сразу, одномоментно: спокойствие, уверенность в правильности всего и сила. Видимо, это даже было заметно человеческому глазу, потому что Дина, посмотрев на мальчика, положила ему голову на грудь и сказала: «Вот я и дома». И собака пришла и лизнула его в щеку, а Дину ласково боднула носом.
— У тебя нет денег? Я привезла немного.
Он замотал головой, как мальчик. Как муж, он должен добывать деньги сам. Но Дина засмеялась.
— Она ведь забрала у тебя все. Я так поняла. Но ее же надо кормить. И собаку тоже. У меня немного. Восемьдесят рублей. Отец приедет завтра?
— Да, — сказал он. — Возможно, мы вернемся в Москву. Ей нужны врачи.
— Они ей посоветуют воздух. И это будет правильно. Звони мне с почты. Я буду приезжать тайком.
Он почувствовал умирание. Он не сможет без нее.
— Сможешь! — сказала она. — Нам надо это пережить, нам надо, чтоб она встала на ноги.
Ее растормошил от смерти шелест и шепот. Что-то хрустнуло, треснуло. Девочка через грязь травы подползла к забору и увидела «это». Ей не пришло в голову, что там, в переплетенье тел, мог быть мальчик. Она думала, что это его отец оказался дома и теперь пользуется «бессознанием» жены. И ей до слез стало жалко мальчика. И еще она испугалась, что и он может увидеть это скотство. Ей захотелось иметь в руках винчестер, бластер, ей захотелось вжарить в угол соединения мужских и женских ног, и чтоб пуля вылетала из их задниц. Ей было жалко лежащую учительницу. Интересно, если она еще думает, то о чем? Муж вышел, чтоб принести ей воды и исчез. Может, она зовет его слабым голосом. А где сын? Вот он как раз сидит рядом с матерью, держит ее за руку, но потом ведь встанет и пойдет за отцом и найдет их под стенкой веранды, увидит и умрет от стыда и ужаса. Девочка открыла на время умершие глаза и теперь смотрела в черный оконный прямоугольник дачи мальчика. Не слышалось шагов мужчины, его дыхания. Хотя мужчины живут так громко. И тогда девочка решила, что отец ушел вместе с этой.
Дина скрылась за дачей, чтоб не оказаться возле окон. Она, как девчонка, убегала детской тропинкой, что вела кратчайшим путем к электричке. Миг — и ее уже не видно. Было? Не было?
На крылечко в дом входил уже не мальчик. И мама не признала его шагов. Она закричала:
— Кто там идет? Кто?
— Это я, — ответил мальчик.
Мама смотрела на него недоуменно.
— Ты случайно не выпил? — спросила она.
— А у нас есть что? — ответил он.
Мама не знает, что сказать этому неизвестному, стоящему в дверях. Инстинктивно она одной рукой стягивает на коленях концы халата, а другой — прихватывает его у шеи. Ей мучительно неловко, что он видел ее голой. Странно, но он думает об этом же. О ее увядшем теле со следами сокрушительного разрушения. Он хочет понять: это правило или исключение? Ему надо это понять, чтоб сохранить Дину. Отец никогда не жалел маму. Любил ли он ее? Странно, он этого не знает тоже. Он не видел их поцелуев, их нежности, он только слышал ночные звуки и всхлипывания-всхрапывания, от которых хотелось бежать, бежать и бежать…
— Я схожу в магазин, — говорит он. — Скажи, что купить…
Мама щелкает сумкой и достает деньги. Он чуть не сказал, что у него есть. Но правильно удержался: не будет лишних вопросов. Он сохранит Динины деньги.
— Возьми бидон для кваса и купи все для окрошки, — слабым голосом говорит мама. — Знаешь ведь, что?
Он спокойно стоял с бидоном и слушал, что ему говорила мать из комнаты. Мать вполне связно перечисляла все, что нужно для окрошки. Ясно: умирать она не собиралась и ничего не знала.
Мальчик скользнул по девочке взглядом, с крыльца она была видна хорошо в кустах. Но, скользнув, не увидел, не выделил ее среди деревьев, крапивы и забора. «Окрошка — это хорошо», — думает он. Еще он думает, что квас продают на станции, и если до сих пор не было электрички, он может застать на платформе Дину. В нем возникает скорость. Он хватает бидон и выбегает из дома как оглашенный. Мама что-то говорит вслед — не слышит. Жалобно тявкает собака, но у нее еще нет скорости жизни, она доковыляла до калитки и растянулась на тропинке.
Как же он ничего не видел, когда все было на виду, под стенкой, и теперь спокойно идет за квасом на станцию? И там они могут все встретиться. Она подавила в себе попытку возникновения — которой по счету? — слезинки за такой короткий срок, потому что никогда бы не простила себе такой бесхарактерности. Когда-то отец сподобился сводить обеих дочек на аттракционы на ВДНХ. Защелкивая девочек на качелях, он прищемил меньшей палец. И девчонка просидела так весь сеанс. Вышла с красным раздутым пальцем, но никому ничего не сказала. Подошла к питьевому крану и подставила палец под воду. Отец сказал: «Идиотка неловкая». И все. Девочке хотелось пожалеть младшую, даже предложила носовой платок, но сестра сказала: «Разве ты не знаешь, что на детях заживает, как на собаке?»
Да, так говорил отец. Но и мама не вытирала ее детские слезы. «Ах, — говорила она, — не обременяй людей жалостью к себе. Знай, никто никого не жалеет, а если на словах говорят сочувственно, то это всегда ложь, от которой тебе же будет хуже. И сама никого не жалей. Тебе тоже не поверят». — «Почему?» — спросила девочка. — «Потому что мы древляне. Мы из лесу вышли, где сильный мороз, мы еще дикие…» Мать говорила, что нужно иметь характер, а бесхарактерность — это… это… дикий человек, покормленный с ложечки. И поверивший в существование доброты. Она не очень все это понимала и не очень всему верила, но она хорошо чувствовала слова и тон голоса.
