Вот почему она подавила без труда пятую слезинку, когда ее, вполне большую, выше рабицы, заметили, но не видели.
Мальчик ушел не тропинкой через пустырь, а вышел через калитку. Она встала на цыпочки, разглядывая двор, ища следы его отца. Но во дворе было тихо. Поперек дороги к калитке лежала собака. Мальчик шел по двору неторопливо, даже не забыл что-то ласковое сказать собаке.
Конечно, невероятно, что эти оба начнут заниматься своей гнусностью на перроне или около, но обниматься могут запросто. Станция — идеальное место для обниманий и целований. И ей снова надо как-то упредить события. И остановить, кого получится, или взрослых, или кормленного с ложечки дикого человека. И она побежала через пустырь, добежала до папиного гаража, на крыше которого грелся огромный драный кот, отец всех местных котят. Мама называла его «месье Дюруа» — девочка не знала, кто это такой, а папа — «х… моржовый» — что это значит, она понимала наполовину. Не знала, почему моржовый? Кот вылизывал свой причиндал — довольно отвратительное зрелище, и девочка, которую уже достала в этой жизни именно эта егозливая мужская часть, намечтала привадить кота и приготовить кипяток покруче: то-то будет визгу, но насколько же это правильнее свинства совокупления! «Пока живи», — сказала она мысленно коту, потому что ей надо было бежать, и пятки ее горели от предвкушения драмы на станции.
Она увидела их сразу, потому как сидели они на бетонной глыбе, поставленной для какого-то забытого дела, глыба уже вросла в землю по причине текучести времени. Они сидели так, что мальчик обнимал ее ноги. На фоне бетона это выглядело глупо. Тоже мне нашел место прижимания! Девочка подумала, что довольно стыдно так выставляться на глазах у всех. Но эти второстепенные мысли как бы нарочно уводили ее от главной, к которой она боялась прикоснуться. Там, на сырой земле, под досками подпола дачи, там был этот мальчик, кормленный с ложечки. Это в него она хотела стрелять из бластера.
Но как же быстро он перелетел расстояние от калитки до бетона. Она просто увидела, как он летел, держа бидон, о который хлопала вывалившаяся и держащаяся на веревочке крышка. В небе стоял грохот, потому что бидоны — по природе своей громкие и нелетающие предметы. Интересно, беспокоился ли мальчик, что с него свалятся босоножки, они у него никакие, она видела. И хорош бы он был, приземлившись в носках и с раскрытой пастью бидона. Девочка даже зажмурилась — так ярка была картина перелета, а когда открыла глаза, то увидела, что бетон абсолютно не серый, а, можно сказать, золотой, и черный битум в нем, торчащий кусками, сверкает, как черный янтарь, который она никогда не видела, но почему-то знала: зовут его гагатом. Всплывшее неизвестно откуда слово в сущности было грубым и некрасивым. Га-га, и эта буква-труп в придачу. Девочка не любила эту букву за тайную, скрытую мощь. Буква—туман, что накрывает сразу, всей крышей. Опять же топор, откуда-то идет издалека, а глядь — это уже толпа с топорами и дальше совсем уж естественное для такого дела — труп-труп, труп-труп. О! Как она боится нашествия этой буквы. Но с гагатом другая история. Пусть он звучит скверно, пусть. Но это та самая тайна жизни, которая сплошь и рядом не дает верить ушам своим. Гагат прекрасен, хотя и черен. Черный цвет оговорен белым хитрованом. На самом деле он лучше всех. Как загадочен он с синим, как игрив с желтым, как элегантен с розовым…
Девочка тряхнула головой. Вот так всегда, стоит ей зацепиться за что-то мыслью. А буква "т" всегда тянет за собой тему. «Гагат — не грубое, а гордое слово. Так и запомним», — говорит она себе. Но что ей теперь делать с этой парочкой, что вся сияет на фоне гагата? Что делать с мужскими руками, охватившими женские ноги, почему она не может их ненавидеть, как хотела бы. Кстати, у всех слов-действий трупное окончание буквы "т". Делать, любить, ненавидеть, хотеть, вертеть, смотреть. Нет, не так. Если я сама смотрю, то уже и люблю. Если я, то трупа на конце нет. И девочка кончает свою борьбу с буквой, потому что другое, важное, наполняет ей душу. Знание. Девочка понимает, что там, под дачей, не было мужчины, а был мальчик с этой женщиной-веточкой. Вот почему он летел на бидоне. Ей хотелось заплакать потоком слез, но нет, этого делать было нельзя. Сидящая парочка почему-то стала родной и беззащитной. Грешники, они сверкали на непотребной для всех грязи бетона, как на троне, и девочка сказала себе, что будет их защищать, когда вся нелюдь земли — бабы с дырками и мужики с палками — накинутся на них, потому что, по их кошачье-бесстыжему понятию, люди не летают, а она видела летящую по пустырю бабочку, и она видела мальчика-птицу, который, будь он просто человек, кормленный с ложки, не смог бы ее перегнать. Тут было Нечто, что требовало защиты. Она отследила отъезд электрички, пока шевелился на ветру прищемленный кончик платья женщины. Потом она брела за мальчиком, который нес бидон с квасом, покупал зелень. Он шел медленно и никого не видел. Девочка даже устроила ему испытание: она перегнала его, а потом пошла навстречу и громко сказала: «Привет!», но он ее снова не увидел, не заметил, как тогда, когда стоял на крыльце и, видимо, готовился к полету. Конечно, было обидно. Ответь он — может, разговорились бы, и она бы дала ему понять, что знает их тайны и она за них. Что ей совсем-совсем не противно то, что между ними случилось, потому что у нее на глазах битум превратился в гагат. Может, он не знает, что такое гагат, тогда она объяснила бы. Но он ее не заметил. И не надо. Она понимает и это. Он сейчас не здесь. Он прицепился к краешку платья и едет на нем в Москву.
У него больше нет желаний, и ничего не надо. Взять и умереть, потому что лучше все равно не будет. Он поднимает глаза на Дину, у нее закрыты глаза, но лицо не спокойное, а скорее измученное. Он понимает это как то, что его подлые, слабые мысли о смерти вошли в нее и напугали. Она не готова умереть от того, что он жмется к ее ногам, как щенок. Она почувствовала его взгляд, открыла глаза — в них были нежность и понимание, и сочувствие, и страдание сразу.
— Слышишь, уже гудят рельсы. Электричка близко.
— Я хочу уехать с тобой, — говорит он. — Сейчас возьму билет и уеду.
И он бежит к кассам, гремя бидоном. Дина силой вытаскивает его из очереди.
— Знаешь, — сердится она, — глупости делаются проще всего. А мне дурачок не нужен. Я собираюсь жить долго-долго с умным человеком.
Значит, она на самом деле поняла его смертные мысли, если говорит о долгой жизни. И он ответствен теперь за это — за уже ее долгую жизнь. Чтоб она сто лет была такой же красивой, чтоб не стала, как мама, дряблой и немощной. Он никогда не будет собственным отцом. Они горячо целуются на виду у всех, дверь электрички прищемила подол ее платья, ему до боли было его жалко, как крылышко платья трепыхалось на ветру, а потом исчезло, видимо, Дина победила дверь.
Мама не ощутила его задержки — за квасом всегда очередь, она придирчиво рассмотрела огурцы, редиску, зелень. Объяснила, что впредь редиску лучше покупать круглую, а не с вытянутым усом, что на головке редиски должна быть белая «лысинка», а сплошь бордово-красные — это для свиней. За лук похвалила — тонкоперый, для окрошки самое то. И колбасу он выбрал правильную — без жира. Конечно, он забыл про хлеб, но хлеб продают рядом, пять минут туда и обратно. Сказав все, мама как бы вспомнила, что не те у нее отношения с сыном, чтоб разговоры разговаривать, она демонстративно повернулась к нему спиной. Но он не успел дойти до двери, как она резко развернулась и сказала слова, продуманные ею не то что до буквы, а до их сочленений между ними.
