Книга Чистый четверг [= Крушение; Реалисты и жлобы ], страница 39. Автор книги Галина Щербакова

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Чистый четверг [= Крушение; Реалисты и жлобы ]»

Cтраница 39

Так что ж ему за это, скажет он Виктору Ивановичу, и заграницу принести за так, на блюдечке… Не за так, дорогой шеф, не за так!

Так что выручай, Виктор Иванович! Спали папку. Переедь перхотного трамваем, когда он прижимает ее к боку. Главное же – письмо Брянцева. Пусть Виктор Иванович пошлет к этому маразматику толковых гонцов, пусть они поплачут все вместе над могилой дорогой внучки, пусть отвезут деньги ему в клетчатом платке, да не тысячу, а поболе… Пусть козу ему привезут самую лучшую, из павильона ВДНХ.

В общем, это не его, Зинченко, дело. Тут уже нужны силы поболее. Музыка погромче. И он скажет об этом Виктору Ивановичу впрямую и в открытую и уйдет. Пусть старик хоть раз в жизни почешется…

Зинченко почти успокоился. Полезно, оказывается, ходить пешком. И Татьяну он вернет… Нет такого человека на земле, которому нельзя было бы скрутить руки. Он не знает Татьяниного хахаля, если он вообще есть, представить его себе не может… Но скрутить руки – он скрутит. Он скрипнул зубами и напружинил шаг, потому что на него уже глядел всеми своими окнами родной офис.

В глаза бросилась авоська с курицей, которая распластанно лежала на подоконнике второго этажа.

Виктор Иванович

«Николай – верный человек, – думал Виктор Иванович. – Вот я сейчас вернусь к себе, вызову его и скажу: «Коля! Прошу тебя, забери это все! Употреби деньги в дело».

Какое дело?

Неважно. Детский дом или магистраль. Коля сообразит. Главное, чтоб не было проклятущих денег в сейфе. Хотя, с другой стороны, присутствие некоей неизвестной суммы вроде и оправдывало Виктора Ивановича. Хотелось даже крикнуть кому-то в пространство: «Копейки чужой не истратил!» Неправдой это было – картины Петрушкины все-таки покупал, но и правдой было тоже – другого не покупал ничего. Грешный Петрушка! Это ты меня путаешь, сынок? Хотелось припасть к чьей-то груди и выговорить все с самого начала. И очиститься. И начать все сначала. Вообще было острое желание плакать, и оттого, что он сдерживался, что-то в нем противно булькало и хлюпало.

Виктор Иванович пошел на кухню попить воды. Кран громко выхлопнул три рыжие капли и замер. Он пошел в ванную, до упора открутил кран, но тут даже капли не вышло. На участке стояла водоразборная колонка, когда-то, когда еще воду не провели в дачу, они ходили за водой туда. А потом колонкой стали пользоваться только для полива. С эмалированной кружкой, в которой кто-то разводил марганцовку, Виктор Иванович отправился к колонке. «Отключили дома, – решил он, – а централь-то не могли».

Горло колонки было отрезано, а торчащая труба была забита деревянным штырем. Когда это было сделано, Виктор Иванович не знал, но, судя по уже заросшей тропинке, которая вела к колонке, по почерневшему штырю, это было сделано давно.

Виктор Иванович глупо стоял с кружкой. Штука была в том, что, когда он шел к крану в кухне, пить не то чтобы не очень хотелось, а, можно сказать, не хотелось совсем, просто надо было сглотнуть что-то в горле. Будто что-то застряло. Теперь же, возле бывшей колонки, он просто умирал от жажды, казалось, минута – и не хватит сил вытерпеть.

Был простой выход. Дойти до машины, она метрах в двухстах отсюда стояла, у дачи Савельича, и быстро поехать, тут недалеко было кафе, притормозить возле и выпить минералки. Или там сока. Еще проще попросить воды у Савельича. Если воду отключили, то у него, определенно, был запас, он ведь живет здесь постоянно. То есть никакой проблемы утолить жажду у Виктора Ивановича не было.

Но так зажглось во рту и горле, таким сухим и толстым стал язык во рту, что он сделал несусветное – стал пробовать вытащить штырь из трубы. Руки сразу покрылись ржавчиной, но не в этом было дело, они были какие-то ватные, какие-то мягкие, руки, не способные держать. «Ладно, пойду», – подумал Виктор Иванович и, опустившись на корточки, стал вытирать о траву слабые ладони. Но и это у него почему-то не получалось. Пришлось даже сесть для удобства, водя туда-сюда, туда-сюда по вялым листьям подорожника.

…И вспомнился запах. Они валялись тогда на взгорочке, сняв ремни и расстегнув пуговицы гимнастерок, уткнувшись носом в такой же точно вялый подорожник, и вдруг кто-то завопил: «По укрытиям!» Они схватились с места и пулей сиганули за пригорочек, и тут же услышали смех взводного, который, такой же расстегнутый, шел к ним с охапкой ромашек.

«Ну, ребята, вы так красиво лежали, – сказал он им, – расстрелять вас было бы одно удовольствие».

Начался у них тогда разговор о том, как они будут жить потом, после войны. Все они были холостяки, забрали их восемнадцатилетними, поэтому главным вопросом был вопрос, как быть «с их сестрой». Жениться ли сразу, чтоб все начинать с женщиной вместе, или «все вкусить»? Или, может, вообще не жениться, потому что кто его знает, какая попадется, потому что баб хороших, конечно, много, но и плохих не меньше. Потом Виктор Иванович прочел много, наверное, неважных книг о войне, где все его сверстники были чистые-пречистые, «анголы», как говорила его мать. Его товарищи были почему-то совсем другими. Они были всякие. Люди, одним словом. Среди них он, Витек, пожалуй, был единственный голубой и розовый сразу. Он, например, мечтал жить в доме-гиганте (в их городе в тридцатые годы построили такой дом – в три этажа) на самом третьем этаже. Он мечтал сидеть на сцене с аккордеоном, а чтоб сзади него – все в длинных белых блестящих платьях – стояли девушки и пели под его аккомпанемент. Он мечтал, чтоб его девушка сидела в этот момент в первом ряду в шляпе с вуалеткой в точечку, закинув ногу за ногу, и была на ее вскинутой ноге черная лодочка с муаровым бантом. Он мечтал купить матери плюшевую жакетку, та, в которой она ходила до войны, совсем потерлась, а какие деньги у почтальонки? Он мечтал в комнате дома-гиганта иметь патефон, зеркало-трюмо и кровать на панцирной сетке. Он мечтал иметь этажерку, на которой бы стояли «Краткий курс», «Нана», «Милый друг» и стихи Есенина. Он мечтал о темно-синем шевиотовом двубортном костюме и длинном галстуке в широкую косую полоску. Он мечтал попробовать гоголь-моголь, о котором только слышал. Он мечтал об аккордеоне, с которым будет сидеть, и так далее. Он получил аккордеон в городе Герлице. Зашел в брошенный хозяевами дом, а в коридоре, прямо под большой массивной вешалкой, на которой остались зонт и пояс от серого плаща, стоял упакованный в чехол аккордеон. Он взял его, малиновый, с золотом. До сих пор жив, сносу ему нет. А взводный тогда ласкал заскорузлой ладонью бархатную с кистями зеленую скатерть. «Эхма! – говорил он. – Как у царицы платье! Это ж надо – какая гладкость… А мягкость? Сносу ж наверняка нету… Всю жизнь в таком ходить можно!»

Почему-то стало нестерпимо важно выяснить, что из того, чего так хотелось молодому, осуществилось. Значит, так… Комнаты на третьем этаже «гиганта» не было, Виктор Иванович, кажется, даже хихикнул, потому что, начиная с неосуществленной комнаты, и все остальное у него было лучше! Ему, молодому учителю, дали сразу не одну, а две комнаты в доме почты. Круглые сутки они с Фаиной слушали через стенку: «Алло! Алло! Райком? Примите сводку!» Центнеры, литры, гектары, воплощенные в красивую, с запятой, цифирь, протекали через стенку, через их уши и так же свободно уходили куда-то в пространство, не задевая, не вызывая раздражения… Крепкое здоровье было у них с Фаиной. Была ли Фаина той девушкой в вуалетке с черной точечкой? Жена преподавала химию, и у нее от реактивов пальцы были сухие и шершавые. Она не сидела в первом ряду его мечты, она стояла рядом с ним, когда он играл, и пела без всякого хора соло: «На позицию девушка провожала бойца», «На солнечной поляночке», «Значит, ты пришла, моя любовь…». Он был счастлив в эти минуты. И сейчас ему захотелось сказать об этом Фаине. Она должна это знать. Смолоду, с войны, как-то было стыдно говорить разные слова, а когда вроде научился из кино, из книжек, взял и сказал все слова другой… Слава богу, Фаина ничего про это не знает, но она и про то, что он ей благодарен, тоже не знает. Приедет сейчас и скажет: я мечтал, чтоб ты меня слушала, а ты со мной пела… Это, Фая, перевыполнение мечты. Дальше в душе у Виктора Ивановича поднялись слова, которые показались ему хорошими, ласковыми: рука об руку, жизнь пройти – не поле перейти, семья – ячейка общества. Их оказалось очень много, таких слов, они сыпались из него, забивали рот… Виктор Иванович со слезами подумал: оказывается, я ее все-таки любил, но тут что-то в нем нестерпимо зазвенело, заверещало, заколотило. Пришла гневная Галочка. Шумом пришла, ветром. А так хорошо было, покойно… «Ты, Галя, пойми», – сказал он ей. А она не понимала. Она закричала страшные слова: «Ну и пусть исключат!» Правда, тут же сама, глупая, испугалась. Теперь, слава богу, все позади… И вдруг он понял, что для него уже не имеют значения понятия «позади» и «впереди», что он запросто может быть и там, и там. В один и тот же момент он благодарит Фаину за все ее песни и мчится к Галочке, Галине, которую он должен проводить в город Гурьев. Они вместе выбрали этот город, потому что – так смешно! – в один и тот же день, когда они ползали по большой карте, специально снятой с гвоздика, и обнаружили, что Гурьев и их родной город почти на одной параллели, им в тот же день предложили в столовой гурьевскую кашу. Они просто зашлись от смеха.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация