– Во-во! Он самый и есть. То есть, получается, у них своя свадьба, а у нас, извините, своя. Деньги за суд ты с этой Рачи получила? Получила. Вот и подосвиданькайся с ней. И нечего тут перед нами гордостью своей американской трясти. Приехала она за нашим дитем, видишь ли. Пусть сами в своей Америке детские дома заводят да и усыновляют, сколько хотят. А нам ихнее благородство без надобности. Он у нас свой, собственный… Этот… Господи, как его… опять забыла…
– Менталитет, – грустно подсказала собеседница.
– Ага. Он самый. Чужая душа, Лизавета, она и есть чужая душа. И нельзя ее ничем обмануть. Никаким таким усыновлением. Грех это. Меня вот господь шибко сурово за это наказал. Живу теперь у тебя из жалости.
Татьяна вдруг пискнула тонюсенько и заплакала с тихим жалостным подвыванием, утирая скупые слезы концом кухонного полотенца. Лиза поморгала растерянно, искренне и горячо всплеснула руками и принялась ее утешать громко и сердито:
– Татьяна! Да ты что говоришь такое, бессовестная! Из какой такой жалости, бог с тобой? Я ж за тобой как за каменной стеной… Ты мне это брось, слышишь? Да я бы без тебя давно пропала! Или с голоду умерла! Какая такая жалость, ты что? И никогда больше так не говори, поняла?
– Да ладно, чего уж, – выслушала Татьяна пламенную Лизину речь и тут же успокоилась, даже махнула в Лизину сторону кухонным полотенцем, в которое, поплакав, только что высморкалась от души. – Я ведь что, только добра желаю. Чтоб с этими вот пацанятами ты делов дурных не натворила. Не показывай им другую жизнь, Лизавета! А то будет потом с ними, как с моим Сашкой. Я это тебе и пытаюсь растолковать, а ты меня не слушаешь. Нельзя таких малых детей хорошим баловать! Они ж умом-то не понимают еще ничего, они ж только глазами видят!
– Ой, да ладно, успокойся ты. Подумаешь, одели-накормили. Тоже мне, подвиг.
– Не скажи, Лизавета. Мать-то потом с ними смается. И ты смаешься – привыкнешь потому что. И как это тебе только в голову пришло – детей ее к себе забрать? Ты с ней, наоборот, хорошенько подраться да пособачиться должна, чтоб нервы свои обиженные успокоить. А ты чего удумала? Вот по совести-то надо бы волосенки ейные повыдергать, чтоб чужих мужиков не уводила. А ты… Вот все с тобой не так, Лизавета! Ненормальная какая-то ты баба, ей-богу!
– Ладно, Тань, я повыдергаю ее волосенки. Как скажешь. Только пусть она вылечится для начала, а потом я все ейные волосенки до единого и повыдергаю. Вот те крест. А тебя в помощь позову. Вместе и повыдергаем, ага?
– Ну-ну, смейся, смейся! Как бы потом плакать не пришлось. Потом вспомнишь мои советы, да поздно будет. Смейся, смейся над старухой-то, – обиженно проговорила Татьяна, наблюдая за хихикающей в ладошку непутевой своей хозяйкой.
– Ой, да не обижайся, Тань! И в старухи пока тоже не записывайся! Мы с тобой еще девчонки – ух! Правда же? С любой бедой справимся! А как справимся, тогда и посмотрим. Может, и правда те самые волосенки повыдергаем…
Татьяна, подперев щеку, смотрела на смеющуюся Лизу и грустно покачивала головой, в который раз изумляясь на странную эту женщину, свою хозяйку. Вот и умная вроде баба, а таких простых вещей совсем, ну совсем не понимает!
13
Проснувшись, Лиза первым делом кинулась к мальчишкам. Обнаружив пустую постель, хмыкнула и, как была, неумытая, взлохмаченная и в пижаме, начала спускаться по лестнице, прислушиваясь к доносящимся из кухни голосам. Заглянув туда, умилилась увиденному – Борис и Глеб уже дружно сидели за кухонным столом и резво орудовали ложками, с аппетитом поедая сваренную Татьяной жидкую овсянку.
– Привет, – улыбнувшись, зашла Лиза и скосила подозрительно глаз на серую полезную еду, от одного вида которой ее даже слегка передернуло. Однако виду не подала и никакого дерганья снаружи себе не позволила, а, наоборот, спросила очень заинтересованно:
– Ну как, ребятки, вкусно?
– Вкусно! – дружным хором ответили мальчишки, нежно клацая о ложки кривоватыми молочными зубками. – Очень вкусно!
– Лизавета, я тут не виноватая, – развела руками Татьяна, обернувшись к вошедшей Лизе, – они сами с меня овсянку стребовали, и все тут. Чего только не предлагала на завтрак! Мы, говорят, геркулесовую кашу хотим, и только. Ты на меня и не греши! А то подумаешь чего после вчерашнего нашего разговору.
– А я и не грешу. Чего стребуют, то и вари. Кофе мне сделаешь покрепче, ага?
– Ой, что это вы, тетенька, говорите! – вдруг испуганно проговорил Глеб, выпучив на Лизу ярко-синие большие глаза. – Кофе нельзя пить! Нам мама говорила. От него же сердце заболит! И вы не пейте!
– Да? – растерянно моргнула глазами Лиза. – А у меня сердце не болит.
– И все равно нельзя! Лучше молока попейте! Вот так.
В подтверждение своих слов он припал ртом к большой кружке с молоком и с удовольствием осушил ее до дна. Потом со стуком поставил ее обратно на стол и посмотрел на всех довольно и торжествующе, ожидая похвалы.
– Ой, какой молодец! – первой умилилась Татьяна. – Настоящий мужик вырастешь! И ты, Бориска, давай догоняй брата! А вон у меня уже и булочки зарумянились.
– Тетя, ну садитесь завтракать, а то каша остынет! – продолжал командовать Глеб, пытаясь подвинуть поближе к Лизе кухонный стул.
– Это что ты мне предлагаешь? Мне тоже кашу овсяную есть надо? – с ужасом попятилась к двери Лиза. – Нет, нет, Глебушка, я кашу не ем.
– А что делать, Лизавета? – с удовольствием подхватила Глебово издевательство Татьяна, хитро сощурив в ее сторону глаза. – Ты как хотела? Говорят, назвался груздем, так и полезай в кузов! Как миленькая будешь теперь овсянку по утрам трескать.
– И с молоком! – звонко уточнил ее мысль Глеб. – А кофе нельзя! Кофе вредно!
– Ну? Слышала? Садись давай за стол, я тебе сейчас каши дам! – с садистским удовольствием повторила Татьяна. – Да не лупи на меня глаза-то от ужаса! Вишь, парни говорят, что очень полезно по утрам овсяную кашу есть. А кофе, говорят, вредно! Слышала?
– Да слышала, слышала, – махнула обреченно рукой Лиза. – Дайте хоть умыться-то с утра…
Умывшись и приведя себя в относительный порядок, она вернулась на кухню и под зорким взглядом Бориса и Глеба с силой запихнула в себя несколько ложек отвратительной серой гадости. Желудок, как Лизе показалось, принял упавшую в него кашу с удивлением и настороженностью, потому что привык довольствоваться в основном большой чашкой крепчайшего черного кофе. Его варила Татьяна в огромной медной старинной турке, которую Лиза помнила с детства – в ней варили кофе по утрам и бабушка с дедушкой, и мама с папой. Она и сейчас по привычке поискала ее глазами, но наткнулась лишь на литровый пакет молока с веселой розовой буренкой на фасаде, довольно-таки нахально ей улыбающейся во все коровье лицо. Или морду… Или как там это у них называется…
– Глебушка, а можно я сегодня вместо молока кофейку попью? А? – заискивающе улыбнулась Лиза мальчишке. – А прямо с завтрашнего дня на молоко перейду?
