«Будет внук – куда я поеду?»
Инна
1
В десять Инне снова сделалось плохо. Вырвало опять прямо на пододеяльник, и нянечка, стоявшая в двух шагах от ее постели, опять не успела подать тазик. Видно, тугой мешок сребреников, только вчера переданный Натаном, привязан был у нее к ногам. Или уже закончился. Или, может быть, слишком медленно приближающуюся смерть, как награду, надо еще заслужить ежедневным унижением. Кто знает? Натан не знает. Илья не знает. Тогда кто? Может быть, вон та девочка на койке у окна, совсем прозрачная от изнуряющей болезни? Она уже так далеко от мира живых. Может быть, она знает? Может быть, спросить?
Нерасторопная нянечка, седая, согбенная, пораженная артрозом, наконец очухалась.
– Сейчас, сейчас, милая, помогу.
Возможно, они с Инной ровесницы. Обе послевоенного года рождения. Разве что выглядит Инна моложе лет на двадцать. Пока. Когда смерть, наглумившись вдоволь, тоже наконец доберется до ее заблеванной постели, фора, купленная за большие деньги у мастера пластической хирургии, сойдет на нет, и в гроб положат обычную мерзкую старуху.
«Эй ты, пошевеливайся! – торопит Инна смерть, такую же медлительную, как персонал «Каширки». – Или мой мальчик должен будет там наверху вместо своей любимой мамочки довольствоваться какой-то сгнившей падалью?»
– Леночка, вы спите?
Прозрачная девочка, едва различимая под тонким одеялом, продолжала лежать молча и неподвижно. Может быть, спала. Или просто, как Инна, пряталась в полной неподвижности от нынешнего серого, вязкого зимнего дня.
Двадцать лет. Саркома матки. Полная безнадега. Мужчины, семья, дети – все то, о чем она мечтает вслух, закатывая к потолку потухшие глаза, если отступают на полчаса тошнота и слабость, – никогда толком ничего не будет.
«Нет уж, приходи сначала за ней, – Инна кажется себе великодушной, – но только потом за мной, не забудь…»
Простая логика: есть для чего – живешь, нет – соответственно. И точка. Незачем жить, так и не надо. К чему человеку пустые надежды и глупые сантименты?
Сентиментальной Инна никогда не была. За все свои шестьдесят четыре года она, пожалуй, только однажды пошла на поводу у нерационального чувства, в семьдесят четвертом, отказавшись готовить для учительской конференции разгромный доклад о нонконформистах. За месяц до «бульдозерной выставки» она узнала, что беременна, и случайно увиденные «Эмбрионы» Нагапетяна – Инна жила почти на углу Островитянова и Профсоюзной – произвели на нее особое впечатление. В то удивительное время, когда родители знакомились со своим ребенком только в день его появления на свет, разноцветные комочки плоти на картине, озаренные и одухотворенные теплым сиянием жизни и любви, показались ей добрым приветом от ее тогда еще почти незаметного малыша.
«Он будет хорошим! Обязательно!»
Тому, чтобы предписанными грубыми словами сровнять эту радость с землей, как уже через полчаса у нее на глазах ковшами бульдозеров сровняли саму выставку, воспротивились в ней разом дух и тело: паническим страхом за нерожденного ребенка и внезапным токсикозом. Пришлось взять больничный, а потом и вовсе уйти на полставки.
От своей зарплаты Инна, впрочем, тогда не зависела. До замужества ее кормили родители, после – мужья, хотя это, конечно, еще не значит, что сама она ничего собой не представляла. Совсем наоборот. Закончив английскую спецшколу с золотой медалью, Инна поступила в иняз. Закончив вуз, благодаря прекрасным отцовским связям распределилась в свою же родную английскую спецшколу. Ей было всего двадцать пять, когда директор – возможно, имевший виды на крупную породистую львицу Инну, ничуть не похожую на задрипанную советскую училку, – предложил ей освободившуюся должность завуча.
Она согласилась. Ей всегда нравилось чувствовать себя хотя бы немного сверху, хотя бы при минимальной власти и, конечно, при деньгах. Где-нибудь в Америке молодая, красивая, необыкновенно активная, прекрасно образованная женщина быстро добилась бы настоящего успеха со всеми его утешительными внешними атрибутами, но в советской школе, пусть даже не совсем обыкновенной, выше директорского кресла и звания заслуженного преподавателя все равно было не взлететь. Оставалось выгодно выйти замуж. Не за школьного директора, конечно, и не за партийного бонзу, но за человека, который мог бы обеспечить ей блестящее общество.
Так на ее горизонте появились художник Натан и режиссер Илья, два брата-погодка, уже успевшие прочно закрепиться в кругу советской творческой элиты. Не испытывая никакого значимого влечения ни к тому, ни к другому, Инна выбирала чисто практически, по заранее разработанным критериям, но оба претендента не уступали друг другу ни в талантливости, ни в разнообразии круга общения, ни в эрудиции, ни даже внешне. Не любя сама, Инна с полгода пыталась разобраться, который из братьев любит ее сильнее, но и тут потерпела неудачу, потому что любовь никак не желала укладываться в сантиметры, граммы и джоули. В конечном итоге решающую роль сыграла совсем уж мелочь: представляя ее друзьям, Натан просто говорил «моя Инночка», а Илья громко хлопал в ладоши, призывая собравшихся к тишине, и помпезно провозглашал:
– Внимание! Моя царица! Инна Первая! – и, взяв ее за холеную руку, добавлял чуть скромнее: – Она же и последняя, разумеется.
Вот он и стал ее первым мужем. Но, разумеется, не последним. Довольно скоро, перезнакомившись со всеми звездами отечественного театра и кино и пресытившись шумными вечерами в артистическом мире, каждый раз уходящими в глубокую ночь, Инна, продолжавшая работать в школе, захотела спокойного восьмичасового сна и по возможности свежего воздуха. Густой сигаретный дым и ночные богемные бдения явно портили кожу, в особенности под глазами.
Пристанище потише она нашла у все еще не женатого Натана, в Беляеве. Соцреалист, как все члены Союза художников, он рисовал любимую женщину скорее в экспрессионистической манере, чем-то неуловимо напоминавшей Гогена, полуобнаженную, откровенно эротичную, с гроздью винограда. Ночевать она теперь оставалась у него. Домой в мужнины Кропоткинские переулки после сеансов возвращаться все равно было поздно, а Илья, приходя под утро и не находя жену в супружеской постели, спокойно засыпал один. С ним они теперь виделись только тогда, когда ей начинал действовать на нервы неистребимый запах Натановых красок.
Определенное внутреннее неудобство Инна, конечно, ощущала, простота нравов никогда ей не импонировала, но лакомиться сразу с двух разных спелых грядок оказалось гораздо приятнее, чем с одной-единственной. Чувственный Натан и циничный Илья как нельзя лучше дополняли друг друга, обхаживая свою царицу Инночку с двух разных сторон, и ей, воспитанной в коммунистически-пуританской строгости, неожиданно понравилась именно эта их ничуть не омрачаемая взаимной ревностью братская любовь.
2
Когда она забеременела, у Ильи и Натана были совершенно равные шансы на отцовство. Оба, впрочем, не возражали, и, если бы не ревнивая девчушка-актриса, с которой как раз в тот момент встречался Илья, Инне не пришлось бы даже оформлять развод. Окончательный переезд к Натану мало что изменил, если, конечно, не считать невольного знакомства с опальным творчеством нонконформистов, которое при других обстоятельствах, конечно, не состоялось бы. В результате Инна – ее теперь считали свободомыслящей — вынуждена была уйти на полставки и, конечно, в 1974 году не получила место директора в своей школе. Оно ей тогда, впрочем, было бы и не ко времени, потому что уже в апреле семьдесят пятого у нее родился сын, довольно хилый, с большими и внимательными серыми глазами.
