– Сереженька, сынок, ты должен вернуться в институт, надо учиться, – старательно избегая разговора на жуткую тему, поучала его бледная Инна в больничной палате.
– А зачем, мама? Ротшильд не учился, – сын смотрел в сторону, с трудом, ради приличия, приподнимая тяжелые, опухшие веки, – и ничего, тоже разбогател.
– Ну, деньги имеют свойство заканчиваться, а то, что в голове, остается…
Инне, обладавшей достаточно развитым чувством стиля, ясно было, что слова ее, пустые, бесчувственные, по меньшей мере неуместны, но как и что сказать мальчику, мужчине, со швами на разбитом лице и зияющими ранами в душе, – этого она не знала. Ей хотелось верить, что пустопорожние рассуждения подействуют как пластырь и тогда, может быть, ни ему, ни ей не придется больше думать о том, что он пережил в битком набитой камере, полной озверевших уголовников.
– Я хочу все забыть, мама, вообще… выбросить из головы, как не было…
– Лучше бы, наоборот, хорошенько запомнил то, что случилось, и впредь не связывался с кем попало. Имеешь дело с криминальными элементами, понятно, что все закончится тюрьмой!
Инна в тот момент была уверена, что здравая логика для Сережи – самое лучшее лекарство.
– Да ладно, мам, не переживай, я как-нибудь. Ты только заплати там кому надо, чтоб мне палату отдельную, с удобствами, тебе ж не трудно, а то по ночам спать невозможно, храпят.
Говорил он теперь с апломбом, развязно, так, как в дидактических произведениях некоторых авторов для детей говорили «плохие» мальчики и девочки, сыновья и дочери всеми презираемых советских мещан, и она поэтому не расслышала в его словах искренней, униженной просьбы: Сереже было стыдно того, что с ним сделали, и невыносимо больно сносить жалостливо-насмешливые взгляды соседей, от которых никто ничего не скрывал.
«Это я виновата, – подумала Инна тогда, – я его избаловала благополучием и вседозволенностью…»
– Ничего, – сказала она по-учительски жестко, не ко времени решая заняться запущенным воспитанием сына, – полежишь, как все, в общей, тоже мне барин!
Отлежав три недели в киевской районной больнице, Сережа в самом деле больше ни разу не пожаловался, а выписавшись, даже вернулся в иняз с потерей всего одного семестра и уже на следующий год, поменявшись с кем-то местами, перевелся в Москву. Илья и Натан удивились. Инна осталась довольна.
4
Знойный негр Гордон тем временем собрался обратно в далекую Америку. Отсняв для внуков на видео пожар московского Белого дома, он купил себе билет на самолет и пригласил Инну на прощальный ужин. Не в ресторан, что удивительно, хоть их уже и расплодилось в столице достаточно, выбирай – не хочу, а к себе домой, на обычную московскую кухню, если не считать набора продуктов, приобретенных исключительно в валютном магазине «Айриш Хауз» на Новом Арбате. При всем своем восхищении Россией и происходящими – или не происходящими – в ней переменами, Гордон так и не научился доверять ни местным рынкам, ни тем более текущей из крана воде.
В Иллинойсе Гордон читал студентам лекции по русской литературе девятнадцатого века, слишком, может быть, подробно вдаваясь в трудности перевода с русского на английский. Слушатели его русского языка не знали, читали Толстого и Достоевского в кратком переложении для вечно занятых и поэтому, конечно, не понимали, что имеет в виду их профессор, утверждая, будто Пушкина ни в коем случае нельзя переводить на английский пятистопным ямбом, и почему его так волнует именно эта, совершенно не насущная, проблема. Здесь, в России, с Инной Гордон впервые познал всю радость общности интересов. Талантливая бизнесвумен, красавица, к сорока семи не потерявшая ни капли своей изначальной женственности, понимала его языковые изыски с полуслова, соглашалась, поправляла, спорила – и отдавалась, вдоволь наговорившись, со сладострастным криком раскованной зрелости, лишенной и слабой тени феминизма, столь свойственного американкам.
Уговорить Инну лететь с ним – вот что задумал не на шутку влюбленный Гордон, приглашая ее к себе.
– В твоей стране больше нельзя оставаться, бэби, – начал он, как ему представлялось, издалека, – после того, что я видел в последние месяцы…
– Идеал нельзя отрывать от почвы, – как всегда, с полуслова правильно поняла его Инна, – я с тобой не поеду, извини.
Насмотревшийся вдоволь советских фильмов, Гордон знал, откуда эта фраза, и сначала принял Иннин отказ за удачную шутку, но ей действительно не улыбалось за пару лет до пенсии очутиться в чужой стране, без привычной работы, без коллег, друзей, без Натана, Ильи и Сереженьки, даже если в последнее время их отношения и оставляли желать много лучшего.
Все четверо теперь жили вместе в небольшой квартире Натана в Беляеве, потому что Илья свою более шикарную продал и вложился в крупный кинопроект, который прогорел. Скученность на пятидесяти квадратных метрах жилой площади не улучшала внутрисемейного микроклимата.
– Подумай, королева, я серьезно… я тебя люблю!
– Не о чем тут думать! – отрезала Инна, раздражаясь и пугаясь его внезапной настойчивости. – Ты предлагаешь мне ради ваших тамошних дешевых джинсов и колбасы бросить сына на произвол судьбы. Я не согласна.
– Обидно, что ты не даешь моей родине даже самого маленького шанса, – уязвленный Гордон натужно улыбнулся. – Когда-то давно мне, между прочим, тоже говорили, что Россия – гиблое место. Сплошные клише: тундра, арктический мороз, тоталитаризм, пьяные мужики и усатые бабы в телогрейках. Та еще нирвана, но однажды я собрал рюкзак и отправился посмотреть своими глазами, что правда, а что нет. И честное слово, не жалею. А Сережу… за кого ты меня принимаешь?.. Сережу мы, конечно, взяли бы с собой.
В ту ночь Инне так и не удалось заснуть. Она лежала в постели рядом со своим темнокожим любовником и, по старой привычке, пыталась взвешивать незнакомые ей нежные чувства на весах здравого смысла. Снова с переменным успехом. Никакого удовольствия от физической близости с Гордоном она не испытывала. Стоны и крики были ее добровольной данью утомительному мужскому тщеславию – получив этот легко перевариваемый паек, партнер удовлетворенно расслаблялся и быстро оставлял ее в покое. С годами восьмичасовой сон и свежий воздух становились все важнее, тем более что свежего воздуха по месту ее жительства никогда не было. В этом ракурсе Америка представлялась не таким уж плохим вариантом. Трудно было вообразить себе, что какой-то заштатный университетский Блумингтон посреди прерий может быть более загажен выхлопами, чем Москва. Там ей, вероятно, удалось бы отсрочить неизбежную пластическую операцию еще на пару лет. С другой стороны, здесь, в зачумленной столице, в своем кругу, Инна – королева, номер один, все та же Инна Первая. Кем будет она там, в Блумингтоне? Никем. Потому что один специалист по русской литературе и литературному переводу у них уже имеется. У второго наверняка нет шансов. Допустим, жить можно и за счет Гордона, но кто сказал, что постепенно стареющий профессор в ближайшее время не потеряет или уже не потерял свое теплое место? За четыре-то года? И сколько он зарабатывает? Хватит ли этого на приличную жизнь, такую, ради которой имело бы смысл начинать все сначала?
