Однажды Гордон попал на семинар «Санрайдера». Он увидел молодого человека с холодными серыми глазами, бойко излагавшего заученными английскими фразами Ченову волшебную модель с явным русским акцентом, тот напоминал Инну необъяснимой убедительностью каждого своего жеста – больше, чем лицом. Но Гордон все-таки решился и подошел к нему после семинара. Сережа, как ни странно, очень обрадовался, сказал, что отлично помнит маминого коллегу и был бы рад возобновить давнишнее знакомство. Гордон, естественно, не возражал.
С тех пор они регулярно перезванивались и даже часто встречались. Своей семьи у Гордона не было, поэтому Сережа, в домашней обстановке ничуть не похожий на неумолимого дельца, помешавшегося на прибылях, стал ему вроде приемного сына. Он же помог бывшему любовнику своей матери выгодно опубликовать первое большое эссе о русско-английском литературном переводе. Оно продавалось как бестселлер, поэтому за второе, третье и четвертое издания алчные издатели каждый раз устраивали у Гордона дома настоящий аукцион. Сережа посоветовал растерявшемуся автору, привыкшему считать каждый цент, куда правильнее всего вложить накопленные деньги, нашел для него выгодный дом в фешенебельном пригороде, организовал уборщицу, кухарку и честного агента. Так что к тому моменту, как в дверь к Гордону позвонил курьер с письмом от Натана, неисправимый идеалист уже вполне мог назвать себя состоятельным человеком.
Про Инну они с Сережей все эти годы практически не разговаривали. Во-первых, Сережа сразу дал ему понять, что такие разговоры ему неприятны – мать его слишком сильно обидела. Во-вторых, Гордону и самому было неловко.
– И в-третьих, – докончила за него Инна, чувствуя жаркий прилив давно забытой энергии и под его воздействием становясь снова язвительной и резкой, какой Гордон знал ее в перестроечные годы, – после того, что я сделала с тобой, тебе, естественно, ничего не стоило оправдать его идиотское решение: в конце концов, ты в свое время поступил точно так же.
– Может быть, – ответил он, – отпираться смешно.
– Ладно, оставим ненужные сантименты, на них у меня никогда не было времени, а теперь и подавно нет. – Инна по-царски окинула взглядом примолкшее общество. – Скажи одно: где сейчас этот безмозглый трус?
Похоже, она ошибалась: нет и не было никакого настоящего Сережи. Пусть Гордон говорит что хочет про сердце, мягкое изнутри. Все равно есть только тот Сережа, который за тринадцать лет не послал даже безвинно пострадавшим Илье с Натаном ни единой, даже самой краткой весточки. Потому что знал, что они слишком добрые и проговорятся… Какая дикая, непростительная жестокость! Когда, почему он таким стал? Кто виноват? Или, может быть, он уже был таким у нее в животе и только нереалистическая картина – случайное и неверное впечатление – тридцать шесть лет застила ей глаза?
– Какая грустная история! – Леночка, ненадолго очнувшаяся от бесконечной дурноты, поглубже закапывается в тощее одеяло.
Нечаянный праздник давно окончен, мужчины ушли.
– Ну что вы, Леночка, типичный случай, – Инна, снова в невзрачной распашонке, чувствует неприятную, острую боль вокруг глубоких ран и еще более острое желание с кем-то поговорить, – одна глупость рождает другую, другая третью и так далее.
Инна хочет рассказать ей все, что помнит, о Сереже, о себе, о Гордоне, Илье, Натане, даже об Александре Лодыжинском, о том, как она делала одну глупость за другой, а они видели и ничего не говорили, обижались и не прощали, уходили и не возвращались, но Леночка уже снова дремлет под гнетом своей больной, безнадежной жизни.
9
Инна умерла через четыре дня, одиннадцатого декабря, ближе к полуночи. К этому моменту Натан и Илья уже вторые сутки избегали смотреть ей в глаза. Ясно было, что Сережа остановился у них и только к матери не идет. Не хочет. Или боится. Или и то и другое. Жестокий, слабый, заблудившийся мальчик! А эти двое так счастливы, что не найдут в себе сил поставить дураку ультиматум: либо – либо. Либо пусть наконец научится вести себя как человек. Либо пусть не требует человеческого отношения. Что тут непонятного? Обычная здравая логика. Раз мальчик жив, значит, у него есть шанс. Он не безнадежен. Никто не безнадежен. Но Илья, Натан – они уедут с ним в Чикаго, будут любить, жалеть, жарить ему, как в детстве, гренки с сахаром в молоке. Будут принимать его таким, каков он есть, поощряя за хорошее и не журя за плохое.
Один бог знает, чем это кончится!
Леночка
1
Когда тебе всего двадцать, да и то неполных, смерть для тебя не существует. Ее нет, как нет морщин, таблеток на ночном столике и социального работника, приносящего тебе раз в неделю хлеб и молоко. Нет, как нет всего того, о чем никогда не думаешь. Вышел в соседнюю комнату – и забыл про стоящий там рояль. Какой философ это написал? В последнее время Леночкина память тоже функционирует выборочно, вполсилы, как у старушки-бабушки Марии Савельевны, иногда забывающей самые простые вещи.
Леночка лежит на койке у самого окна, за которым сквозь сплошное одеяло снежных туч чуть просвечивает голубое небо. Совсем чуть-чуть, одна-две капли голубого – в целом море бело-серого. Наверное, скоро пойдет снег. Хочется взять бумагу, краски и рисовать. Снег Леночке нравится. Он чистый, холодный и спокойный. Как глаза мужчины, утром стоявшего у соседней кровати, где недавняя именинница – наверное, именинница, иначе почему вино и гости? – ждала похоронную команду.
Наверное, это и был тот самый Сережа.
Откуда ей знакомо его лицо?
Леночка припоминает рассказ седого американца. Даже если бы он умолчал о своих книгах, по ясности изложения можно было бы угадать, что он человек пишущий. Грамотную, развитую речь – пережиток прошлого века – различишь и в толпе митингующих. Так, как он, говорили ее мать с отцом, и хотя их давным-давно нет, Леночка говорит так же. По крайней мере, старается не пускать в бытовую речь безобразный русский новояз. Он, выгнанный за дверь, все равно влезает в окно, достаточно включить компьютер, телевизор, радио, открыть газету или журнал. Даже книгу. Куда подевались редакторы, корректоры, куда, в конце концов, девалась нормальная, здравая цензура? Нельзя же печатать все, даже неприличное, даже за деньги! Это у них там, в Америке, за деньги можно все, как этому Сереже…
Леночка ловит себя на том, что точь-в-точь с тем же пылом повторяет любимые бабушкины сентенции, и исправляется:
«А у нас за деньги, дорогая бабуля, давно уже можно гораздо больше, чем частично законное и внешне нравственное американское все, и сыновья матерей здесь бросают точно так же, нам ли с тобой не знать?..»
2
Леночке было всего три с половиной года, когда на ее глазах бандиты, ворвавшись к ним в квартиру, убили сначала ее отца, а потом маму. Убили зверски, без всякого смысла: родители и не думали защищать свое имущество. Отец сам отпер сейф с деньгами и золотом и отдал ключи от двух дорогих машин, стоявших во дворе. Возможно, грабителям не понравилось, что очень ценная старорусская икона, за которой они, должно быть, и явились по чьей-то наводке, оказалась в другом месте, под книжным шкафом, внизу, под паркетом, и отцу пришлось слишком долго вытаскивать книги, полки и без инструмента отковыривать рассевшиеся деревяшки. Заполучив желаемое, один из трех бандитов стукнул его, все еще сидевшего на корточках, железным прутом по голове и бил до тех пор, пока вокруг не растеклась целая лужа крови, а второй ударил дико заоравшую мать кулаком в лицо, так что она без чувств рухнула на пол, и за ноги утащил в спальню. Больше Леночка матери не видела.
