— А что там за проблемы у Степаныча?
— Не знаю. Придет, расскажет.
— Наверное, опять внучка заболела… Говорила я ему — надо было летом в санаторий отправить! Ладно, я потом с ним сама поговорю. Иди, Света, иди, видишь, там пара в углу сидит, обслужи их…
Света ушла, и рука Филимоновой тут же потянулась к графинчику с водкой.
— Мне чуть-чуть, Кать! Самую капельку! Я тут злоупотребила недавно, едва выжила…
— А ты не злоупотребляй, Каминская. А под солянку не выпить нельзя, иначе букета не почувствуешь.
— Ну уж и букета…
— А ты попробуй сначала, потом ухмыляйся. Давай, что ль, за встречу…
— Давай…
Выпили, и она автоматически потянулась к вазочке с маринованными маслятами, подцепила на вилку грибок.
— Нет, Анька, ты что делаешь… — испуганно округлила глаза Филимонова. — Давай-ка солянкой, солянкой…
— Ага… Как там, погоди… — поморщилась она от привкуса водки во рту, — холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики?
— Да пусть их… А ты солянкой, солянкой попробуй!
Да уж, что говорить — солянка после глотка водки показалась амброзией. Шедевр кулинарного искусства в исполнении неведомого Олежки.
— М-м-м… — закатила она глаза к потолку, — все, Филимонова, остаюсь у тебя жить…
— Вкусно?
— Не то слово! Молодец твой Олежка!
— Еще бы не молодец… Я его из «Атланты» переманила.
— Ничего себе… Это ж самый крутой ресторан в городе!
— Ну да. Ресторан-то крутой, да только Олежка — парень простой, не амбициозный. Ему с нами комфортнее. Для некоторых, знаешь, приятнее первыми на деревне быть, чем последними в городе.
— Очень, очень вкусно! Передай ему от меня привет.
— Передам… Ну вот скажи — как тут похудеешь?
— Да никак, Филимонова. Ты уж смирись со своей участью, что поделаешь. Ну, давай за здоровье Олежки…
И хохотнули обе легко, и потянулись руками к рюмкам, чокнулись, выпили. В голове у нее чуть зашумело, и отпустило напряжение дня с его трудным разговором, бегством от трудного разговора, анализом трудного разговора… Потом, все потом. Потому что нельзя жить, чтобы столько всего и сразу. Даже самый сильный не выдержит…
— А помнишь, Катька, нашу обшарпанную комнатуху в общежитии? Как мы вчетвером жили, как хорошо нам было — весело, бездумно… Мы ведь голодали, по сути, а на душе всегда праздник был…
— Ага… А помнишь, как мы целый ящик курей в комнату приперли? Каким способом мы их добыли, помнишь? Это ж ты тогда инициативу проявила, Каминская! Нет, как ты на это решилась-то, до сих пор ума не приложу!
Конечно, она помнила. Помнила, как зашли тогда после занятий в универсам — на последние копейки батон к чаю купить. Встали в очередь в кассу, а по ту сторону прилавка толстые тетки-продавцы чем-то возмущаются, аж задыхаются от негодования. Прислушались… Оказалось, у них грузчики всем составом с утра хорошо к выпивке приспособились, и, как назло, машина с болгарскими курами пришла — разгрузить некому. Вот тут она вперед и выступила — бог знает, как смелости хватило…
— Тетеньки, а давайте мы вам машину разгрузим!
— Кто это — мы? — удивленно уставилась на нее одна из теток.
— Ну, вот мы, четверо нас…
— Так вы же девки!
— Ну и что? Мы сильные, мы в секцию плавания ходим, нам тренер сказал — мышцы на руках потренировать надо! Чего зря гантели тягать, уж лучше полезным делом заняться!
— Ну, не знаю… — оглядела она ее хлипкую фигурку, — вообще-то и впрямь ящики с курами небольшие, килограмм на семь каждый…
— Ой, да нам это плевое дело — семь килограммов!
— А как я на вас наряд выпишу? У меня и денег в кассе нет…
— А вы курами и рассчитайтесь! Один ящик — наш!
— Ну, если так… Что ж, пойдемте.
Быстренько переоделись в подсобке — в тот день аккурат занятия по физкультуре были, натянули на себя спортивные штаны и майки. Да, поначалу весело начали разгружать, со смешками, с улыбками. Потом ящики сами собой стали тяжелеть, руки висли, как плети, майки взмокли на спинах от пота… Уже и не до смешков было. Последние ящики вытаскивали — на честном слове пополам с филимоновскими матерками…
Ну, приперли они этих кур в общежитие — голодные, злые… Стоять у плиты да жарить — сил нет.
— Может, просто в духовку на общей кухне засунем, они сами там пожарятся? — предложила Светка Ларина, плюхаясь на кровать.
— Так в духовке противня нет, спер кто-то… — жалобно прохныкала щуплая Танька Сибирцева, потирая натруженные плечи.
— А мы на бутылках… — вдруг предложила Филимонова, рыская глазами по комнате. — Где у нас пустые бутылки, девки?
— Ты что, Филимонова, совсем от усталости крышей поехала?
— Нисколько не поехала! А что? Берем бутылку, засовываем горлышком в куриное нутро, ставим на донышко…
Они потом еще долго ухохатывались, обряжая пустые бутылки куриными тушками. Уж очень они живописно смотрелись — ножки вниз, крылышки в стороны…
А как потом их ели — это уж отдельная песня. Вся общага к ним на запах слетелась, и сытный ужин плавно перетек в танцевальную вечеринку. Да, еще и на танцы сил хватило. Затем, как это бывало, заставили ее романсы петь…
— …А я, кстати, потом долго этим рецептом знакомым хвасталась, Филимонова! Назывался — курица в духовке на бутылке… Кстати, очень вкусно получается, она же со всех сторон прожаривается, как на вертеле!
— Ну, тогда с тебя причитается за рецепт, Каминская! Наверное, у меня уже в то время гастрономические таланты прорезались, как думаешь?
— Да, весело мы тогда жили…
— Ну да, вовсю веселились — на одну стипендию. Никто ведь никому из дома не помогал, только тебе одной, Каминская, мать переводы каждый месяц высылала! Помнишь?
— Не знаю… Не помню… Может быть… — неловко дернула она плечом, отвернувшись к окну.
— Да как это — не помню? Ничего себе! Причем основательные такие переводы… Всю зарплату, поди, посылала?
— Не знаю, Кать…
— А мне моя мать ни копейки… — грустно вздохнула Филоминова, не заметив ее замешательства. — Как отправила меня учиться — будто мешок с возу сбросила… Ничем ни разу не помогла…
— Да может, и хорошо, что не помогла, Кать. Вон, ты какая самостоятельная стала — никому ничего не должна. И матери в том числе.
— А ты должна, что ль?
— Ну… В общем… Не хочу я об этом, Кать…
— А вот не права ты, Анька. Не права. Тут, знаешь, дело такое… Иного ребятенка вот так в жизнь выкинь — он и не поднимется. Хотя я на свою мать не сержусь… Она же не в воспитательных целях, она от безысходности… У нее кроме меня еще трое на руках оставалось. Так что матери своей спасибо скажи. Если чего ей должна, возьми да отдай. Трудно, что ли?
