— Если я такая плохая, так иди тогда, живи с отцовой Таней…
— Мам… А ты не заметила, что у нас с тобой давно все разговоры именно этой фразой заканчиваются?
Нет, ну зачем, зачем он! Что, промолчать нельзя или другое что сказать? Ну, к примеру — не нужна мне отцова Таня, ты мне нужна, ты же мне мать… Нет, ничего не понимает, ничегошеньки!
— Ладно, мам, пошел я. Иначе мы совсем разругаемся.
Поднялся из-за стола, цапнул на ходу гренок, откусил с хрустом. Она оторопело уставилась, произнесла уже немного виновато:
— Да погоди, куда ты… Поешь нормально…
— Не хочу. Аппетит пропал.
— Что, матери уже и сказать ничего нельзя? Перед кем протестуешь-то, перед матерью?
— А это не протест, мам. Это бегство. Когда ты такая вот, от тебя лучше убежать, целее будешь.
— Убежать? Ты сказал — убежать?!
— Ну да. У нас ведь это семейное — бежать друг от друга, правда?
— Да с чего ты взял… Если Лерка… Это еще не значит, что…
— А я не Лерку имею в виду. Хотя и ее тоже, — оглянулся он уже в дверях кухни.
— Нет, постой, Антон! Погоди! Объясни мне, что значит — бежать!
По ней вдруг будто мороз прошел. Сидела, напрягшись всем телом, чувствовала, как дрожит страхом внутри. Антон прислонился к дверному косяку, помолчал, глядя на нее, потом заговорил тихо:
— Вот ты, мам, вчера сильно расстроилась по случаю бабушкиного приезда… Скажи мне честно — ты ведь всю жизнь от нее убегаешь, да? А ты не задумывалась над тем, что и от тебя иногда убежать хочется?
— Антон, да ты что… Разве можно эти вещи сравнивать… Это другое, Антон, ты просто не понимаешь…
— Да что тут понимать, мам? Тут ведь не в сравнении дело.
— А в чем, в чем?
— Да я и сам толком не смогу объяснить, в чем. Правильно Лерка говорит, что вы с бабушкой одинаковые, только у вас полярности разные. Бабушка — минус, а ты — плюс. А суть одна — убежать хочется. В общем, я не смогу объяснить… Как есть, так и говорю.
— Да уж, говоришь… Как по сердцу ножом… Спасибо тебе, сынок.
— Ну вот… Разве ты услышишь… У тебя же сразу в ответ — обвинение! Как, мол, посмел!
— Не знаю, не знаю… По крайней мере, я твоей бабушке никогда бы не посмела вот так, прямо в глаза…
— Ну и зря. Может, поняли бы друг друга, перестали бы по кругу бегать. Глядишь, и флаг бы свой опустили.
— Флаг? Какой флаг? Это что, Лерка тебя научила — про флаг? Объединились, значит, в борьбе против матери?
— Да в какой борьбе, мам… Я же как лучше хотел… Для тебя же… Ладно, прости, если обидел. Я думал… Ладно, пошел я. Прости.
Резко развернувшись, он ушел в прихожую. А она осталась сидеть, слепо глядя перед собой в кухонное пространство. Потом будто какая сила смыла ее со стула, бросилась в прихожую, обхватила руками мосластые плечи сына, зарыдала в голос, ткнувшись в его куртку лицом:
— Сынок, да что же это… Что же происходит, сынок… Я же… Я же вас с Леркой люблю больше жизни, что же такое со всеми нами происходит, сынок?
От куртки Антона пахло дождем, хорошим одеколоном с едва уловимой примесью крепкого юношеского пота, чуть-чуть табаком… Сынок, сынок. Что же и впрямь со всеми нами происходит… И почему именно сейчас? Ни раньше, ни позже…
— Ну все, все, мам… Прости меня, дурака. Я тоже тебя очень люблю, мам…
— Я обещаю тебе, сынок… Я тебе обещаю…
Так и не смогла сказать, что она ему обещает. Развернула за плечи, почти вытолкнула за дверь — иди. Шатаясь от слабости, приплелась на кухню, села за стол, снова зарыдала в голос. Как трудно это принять, и вообще — как трудно все, как больно, и… как страшно! Господи, помоги! Пришли кого-нибудь, Господи, для разъяснения, для вразумления, для маломальской помощи-опоры… Услышь меня, Господи!
Подняла голову, глянула куда-то вверх сквозь отчаяние, сквозь ноющую в груди слезную безысходность, словно ожидая вот-вот ответа… И усмехнулась горько. Откуда ты ответа-помощи ждешь, от желтого плафона кухонного светильника, что ли? Нет, матушка, никто не придет и не решит твои проблемы… Никто, никто не придет…
Вдруг ожила, затрезвонила телефонная трубка, с вечера оставленная на кухонном столе. И она вздрогнула, даже выдохнуть не успела, глядела на эту трубку, боясь протянуть руку. Отчего-то мелькнуло в голове — это Козлов звонит… Скажет сейчас какую-нибудь гадость, вроде того — немедленно собирайтесь в больницу, хватит дурака валять… Не брать, не брать трубку! Нет ее дома, ушла!
Все. Перестала трубка звонить. От напряжения даже слезы высохли, можно вздохнуть свободно. О боже… Снова! Да что ж это такое, непонятно, что ли — дома ее нет! Ну, если это ты, Козлов… Погоди, сейчас я тебе отвечу… Так отвечу, вмиг твои детские ладошки вспотеют! А может, это и не Козлов… С чего она вообще взяла, что это Козлов…
Издала горлом почти мужской кхэкающий звук, освобождаясь от слезной накипи. Протянула руку, нажала на кнопку соединения:
— Да! Слушаю!
— Здравствуйте, Анна… Вы всегда с утра таким ефрейторским голосом отвечаете?
Опа… Именно этот голос она меньше всего ожидала услышать. Вернее, вообще не ожидала. Откуда он взялся, да еще с утра?
— Доброе утро, Иван. Какими судьбами вы в моем телефоне?
— А что, удивил?
— Не то слово.
— Ну, я так и подумал, что вы должны вроде как удивиться. А на самом деле — ничего особенного. Сейчас позвонил в кафе, и ваша подруга душевно продиктовала мне ваш домашний номер. Хорошая у вас подруга, должен отметить. Правда, немного странная… Домашний номер продиктовала, а сотовый — ни в какую… Еще и допрос устроила, зачем это мне ваш номер понадобился! Пришлось на ходу придумать, что я хочу вам корзину цветов отправить в благодарность за ваше пение.
— Да уж… Филимонова, она такая. А что, собственно, вы хотели, Иван? Узнать мой адрес, чтобы курьер корзину цветов доставил?
— Нет, зачем… Я и так знаю, где вы живете.
— Ну… А тогда чего вы хотите?
— То есть зачем звоню?
— Ну да…
— Если честно, и сам не знаю. Встал с утра, и вдруг потянуло.
— В каком смысле — потянуло? Не пугайте меня, Иван…
— Да нет, это не то… То есть не в тривиальном смысле… Мне вчера показалось, вам помощь нужна, Анна. Причем срочная. Никак не могу от этого чувства отделаться.
— А вы что, Бэтмен? Или, может, святой Николай Угодник? Что-то я внешних признаков вечером не заметила!
— Ну да, ну да. Зато я по голосу слышу, что вы только что плакали. И очень сильно плакали. Ведь так?
— А это уже мое личное дело, Иван, и вас не касается. Хочу — по утрам смеюсь, хочу — слезы лью.
