И, обнаружив ее в своей комнате, где она смотрела по гипервизору какой-то замысловатый балет роботов; несколько роботов Амадейро стояли в нишах, а два робота Василии — за спинкой ее кресла, он остолбенел — не столько от возмущения по поводу вторжения в его жилище, сколько от неожиданности.
Отдышавшись и вновь обретя способность говорить, Амадейро гневно спросил:
— Что вы здесь делаете? Как вы попали в мой дом?
Василия выглядела спокойной — в конце концов, она-то знала, что Амадейро приедет домой.
— Что я здесь делаю? — переспросила она. — Вас жду. А попасть в дом оказалось совсем нетрудно. Вашим роботам моя внешность очень хорошо знакома, равно как и мое положение в Институте. Почему бы им не впустить меня, если я сказала, что мне назначили встречу?
— Но это ложь. Вы нарушили неприкосновенность моего жилища.
— Не совсем. Доверие роботов к чужакам не безгранично. Взгляните на них. Они с меня глаз не спускают. И если бы я захотела порыться в ваших вещах, просмотреть бумаги и вообще как-то воспользоваться вашим отсутствием, уверяю вас — мне бы это не удалось. Два моих робота им не помеха.
— Да будет вам известно, — резко произнес Амадейро, — что ваше поведение недостойно космонитки. Я презираю вас и никогда вам этого не забуду.
На сей раз слова Амадейро задели Василию.
— Надеюсь, вы не забудете, Калдин, — ответила она негромко, но решительно, — потому что я сделала то, что сделала, ради тебя — и если бы я отреагировала на ваши оскорбления должным образом, то встала бы и ушла, оставив вас до конца жизни прозябать в неудачниках, коим вы были последние двести лет.
— Что бы вы ни сделали, неудачником я не буду.
— Вы говорите так, словно верите собственным слонам, — возразила Василия. — Но, видите ли, вы не знаете того, что известно мне. Должна сказать, что без моего вмешательства вы так и останетесь неудачником. Мне абсолютно все равно, что вы там замыслили. И еще меньше меня заботит, что сварганил для вас этот тонкогубый кислорожий Мандамус…
— Почему вы о нем заговорили? — быстро спросил Амадейро.
— Потому что мне так хочется, — презрительна ответила Василия. — Все, что он делает или думает, что делает — не пугайтесь, я понятия не имею о его планах — так вот, ничего из этого не выйдет. И пусть я не знаю ничего, но в одном я уверена — ничего у него не получится.
— Да вы просто чушь несете, — сказал Амадейро.
— Советую вам прислушаться к этой чуши, Калдин, если не хотите, чтобы рухнуло все. И не только вы, но, возможно, и Внешние миры, все до единого. Впрочем, вы можете отказаться меня слушать. Дело ваше. Выбирайте.
— С какой стати мне вас слушать? Разве у меня есть для этого основания?
— Вспомните хотя бы, как я говорила вам, что соляриане собираются покинуть свою планету. Если бы вы тогда ко мне прислушались, это событие не застало бы вас врасплох.
— Солярианский кризис еще обернется нам на пользу.
— И не надейтесь, — парировала Василия. — Вы можете думать, что так будет, но так не будет. Кризис уничтожит вас — какие бы меры вы ни предприняли, чтобы с ним справиться — если вы не согласитесь выслушать то, что я обязана сказать.
Слегка дрожащие губы Амадейро побелели. Упоминание Василии о двух столетиях неудач отнюдь не укрепило его дух, равно как и ее слова о солярианском кризисе, и у него не хватило решимости приказать роботам вывести ее вон.
— Ладно, выкладывайте, только покороче, — угрюмо бросил он.
— Если я расскажу все, что должна рассказать, вы мне не поверите, так что позвольте мне сделать это по-своему. Вы можете прервать меня в любой момент, но этим вы погубите все Внешние миры. На мой век, разумеется, их хватит, и не мое имя войдет в историю — историю поселенцев, между прочим — как синоним величайшей неудачи. Так мне начинать?
Амадейро сгорбился в кресле.
— Хорошо, начинайте. А когда кончите — убирайтесь.
— Я так и намерена поступить, Калдин, если, конечно, вы не попросите меня — и очень вежливо попросите — остаться и помочь вам. Начинать?
Амадейро промолчал. Василия заговорила.
— Я уже говорила, что во время своего пребывания на Солярии узнала о разработанных там очень странных позитронных структурах. Они поразили меня — и поразили чрезвычайно, — поскольку то была попытка создания роботов-телепатов. А теперь ответьте, почему я об этом вспомнила?
— Откуда мне знать, — резко ответил Амадейро, — какие именно патологические импульсы направляют ход ваших мыслей.
Василия состроила в ответ гримасу.
— Спасибо, Калдин… я размышляла об этом несколько месяцев, поскольку у меня хватило ума догадаться, что причина этих мыслей не в патологии, а в неких подсознательных воспоминаниях. И мои мысли вернулись в детство, когда Фастольф, которого я считала своим отцом, неожиданно расщедрившись — он время от времени экспериментировал со щедростью, понимаете ли — подарил мне робота.
— Опять Жискар? — нетерпеливо пробормотал Амадейро.
— Да, Жискар. Как всегда Жискар. Я тогда еще была подростком, но уже имела задатки роботехника, или, вернее сказать, родилась с этими задатками. В математике я разбиралась еще слабо, но схемы схватывала на лету. За последующие с тех пор десятилетия мои знания математики расширились и усовершенствовались, но, как мне кажется, мои достижения в схемотехнике выросли ненамного. «Маленькая Вас», — говаривал отец — он экспериментировал и с ласковыми уменьшительными именами, проверяя, какое впечатление они на меня производят. Так вот: «Ты просто гений в схемах». Как мне кажется, я…
— Избавьте меня от подробностей. Я охотно признаю вашу гениальность. Кстати, вам известно, что я еще не обедал?
— Что ж, — резко ответила Василия, — закажите обед и пригласите меня присоединиться к вам.
Нахмурившись, Амадейро повелительно поднял руку и подал быстрый знак. Роботы тут же тихо засуетились.
— Я изобретала для Жискара всяческие схемы, — продолжала Василия. — Потом приходила к Фастольфу и показывала их ему. Он качал головой, смеялся и говорил; «Если ты добавишь это к мозгу бедняги Жискара, он не сможет с тобой разговаривать, к тому же ему будет очень больно». Помню, я спросила, действительно ли Жискар может испытывать боль, и отец ответил: «Мы не знаем, что он будет испытывать, но он станет вести себя так, словно ему очень больно, так что можешь считать, что боль он ощущает».
Иногда, когда я показывала ему очередную схему, он рассеянно улыбался и говорил: «Что ж, это ему не повредит, малышка Вас. Может быть, даже стоит попробовать».
И я пробовала. Иногда я снова вынимала схему, иногда оставляла. Я вовсе не издевалась над Жискаром ради садистского удовольствия, хотя такое искушение появиться могло, будь у меня другой характер. Наоборот, я очень любила Жискара и совсем не хотела причинить ему вред, И когда мне казалось, что мое очередное усовершенствование — а я всегда считала свои схемы усовершенствованиями — помогает Жискару свободнее говорить или реагировать быстрее и интереснее, и к тому же безвредно для него, я оставляла схему на месте. Но однажды…
