— Конечно, зачем мне врать!
Они смотрят на меня, как инквизиторы. Третий, который так ни слова и не проронил, сплевывает. Затем все разворачиваются и идут к «ягуару» с тонированными стеклами, который ждет у клумбы. Они уезжают, а я остаюсь стоять. Теперь прохожие с любопытством пялятся на меня. Я их не виню. На их месте я бы тоже с любопытством пялился на меня.
* * *
Коренным лондонцам известно, что каждая ветка подземки имеет свой особый характер и свое особое настроение. «Виктория», например, дышит прохладой и спокойствием. «Юбилейная» простирается до пригородов, огибает Гринвич, под рекой тянется куда-то на восток, и ее вечно собираются еще продолжить. Она — как младший отпрыск, который не оправдывает надежд семейства. Что касается «Кольцевой», то тут сама смерть предпочтет поймать такси, если захочет поспеть к сроку. Переполненная пригородными пассажирами с вокзалов Кингз-Кросс или Паддингтон и туристами, которые курсируют по музеям и не знают более коротких путей, эта ветка ужасна, как метро в Токио — каким я его себе представляю. Когда-то у меня был профессор, который просил нас доказать, что «Кольцевая» действительно замыкается под землей в кольцо. Никто не смог. Тогда это произвело на меня глубокое впечатление. Сейчас если что и производит на меня впечатление в этой истории, так только то, что он ухитрился убедить кого-то платить ему зарплату за эту чушь. «Легкая» ветка «Доклендс» со своими станциями «Принс-Риджент» и «Вест-Индия-Ки», «Галионс-Рич» и «Ройял-Альберт» — типичный нувориш. Ни «Пикадилли», ни ее близнец дядюшка «Бейкерлоо» не одобрили бы такой роскошной безвкусицы. «Центральная» — кузина средних лет, прямая и недалекая, без загибов. Таковы основные линии. «Метрополитен» слишком скучная, о ней нечего сказать, кроме того, что на схеме она миленького цвета фуксии и по ней лучше всего отправляться в последний путь.
Есть еще линии-чудаки вроде шекспировских чудаков. «Перикл», «Хаммерсмит энд Сити», «Ист-Верона», «Тит Андроник», «Ватерлоо».
Линия «Северная» на схеме обозначена черным цветом. Эта ветка самая глубокая. Тут совершается больше всего самоубийств и ограблений. По этой линии ездят студентки театрального факультета, которые в будущем вполне могут стать девушками Бонда. Тут слышится поступь Рока. На этой линии расположены станции «Морден», «Брент-Кросс», «Гудж-стрит», «Аркуэй», «Элефантэнд Касл» и «Морнингтон-Кресент», наконец-то отремонтированная. Много лет она была закрыта, и, проезжая мимо, я воображал, будто на батискафе проплываю мимо затонувшего «Титаника». Пожалуй, «Северная» — наш семейный психопат. На южном берегу Темзы у всех станций — голые стены, они не прельщают рекламодателей. В Кеннингтоне даже производители эскалаторов не станут размещать свою рекламу. Я никогда не бывал в Кеннингтоне, но бьюсь об заклад: там нет ничего, кроме ветхих домов-коробок пятидесятых годов, заколоченных лотерейных киосков да уставленных подержанными автомобилями площадок, на которых бесприютный ветер мотает туда-сюда грязные пластиковые вывески. В таких местах снимали давно забытые фильмы из жизни рабочего класса, в которых антигероев играли начинающие британские рок-звезды. В такой район я поеду, если только мне хорошо заплатят.
Лондон — это особый язык. Как и любой город, наверное.
В покачивании вагона улавливаю интересный ритм. Напоминает блюзовый рифф… Или что-то иранское. Записываю на тыльной стороне ладони. Откуда этот луговой запах… Ах да, духи Кати Форбс.
Посмотрите-ка на нее! На эту женщину. Жгучая. Черная. В черном бархатном костюме. Не шлюха, отнюдь нет. Интеллект, сосредоточенность. Какую книгу она читает? А кожа! Какая кожа — совершенно черная, западноафриканская, настолько черная, что отливает синевой. Гордый изгиб великолепных губ. Что же она все-таки читает? Ну-ка, наклони чуть-чуть обложку, солнышко… Набоков! Так я и знал: у девочки есть мозги! Если даже я наплюю на приличия и заговорю с ней, если даже я наплюю на приличия и просто пересяду поближе к ней в полупустом вагоне, она подумает, что пристаю, и ощетинится. А встреться мы случайно на вечеринке — и никаких проблем не возникнет. Она та же самая, я тот же самый, но никаких проблем. Однако господину Случаю угодно было нас свести в этом вагоне, где у нас нет никакой возможности познакомиться.
И все же там, на поверхности, на земле, чудесное утро. Сорок минут назад я спас человеку жизнь. Значит, вселенная передо мной в долгу. Я встаю и направляюсь к ней, отбросив сомнения.
Я уже открыл рот, чтобы заговорить с ней, но тут из соседнего вагона входит бездомный. Его глаза повидали такое, что не дай бог. У него рана в половину лба. В подземке хватает мошенников, но этот парень явно не из их числа. Ну и что, какая разница. Даже если подавать только настоящим нищим — а их тысячи, то сам станешь одним из них. Для таких, как я, существует только одна страховка — собственный эгоизм.
— Простите, господа, — В его голосе слышится усталость, которую невозможно подделать, — Мне стыдно вас просить. Нам всем неловко. Но мне совершенно негде спать, а ночь сегодня опять будет очень холодная. В Саммерфорде есть приют, куда пускают переночевать, но там нужно заплатить двенадцать фунтов пятьдесят центов. Если можете, пожалуйста, помогите мне. Я понимаю, что отвлекаю вас, еще раз простите. Больше мне нечего сказать…
Люди не смотрят на него. Даже просто посмотреть в сторону бездомного значит взять на себя некие обязательства. Одно время я подвизался в «Самаритянах». Наш руководитель три года был бездомным. Он рассказывал, самое страшное — то, что люди смотрят мимо тебя, ты превращаешься в невидимку. И еще то, что нет ни единого местечка, где ты бы мог остаться один, войти и запереть за собой дверь. Если не считать кабинки в уборной на станции Кингз-Кросс, где по одну сторону от тебя наркоман, а по другую пара дачников.
Гори оно все синим пламенем. Рой мне сегодня заплатит.
Протягиваю этому человеку пару фунтов, на которые собирался выпить чашку капучино. Так и так кофе мне сейчас ни к чему. После чашек, выпитых у Кати Форбс, голова до сих пор кружится.
— Огромное вам спасибо, — говорит он.
Я киваю. На секунду наши взгляды пересекаются. Дела его совсем плохи. Он ковыляет в соседний вагон.
— Прошу прощения, господа. Мне совестно вас беспокоить…
Поезд останавливается, и девушка в черном костюме выходит. Теперь я никогда не узнаю вкуса устрицы, которая скользит с ее языка на мой…
А в «Самаритянах» я, к слову сказать, недолго продержался. Лишился сна: все придумывал концовки для историй, которые начались на моих глазах. Может, поэтому я и стал литературным негром. Тут за концовку я не отвечаю.
На «Северной» есть одно приличное место, а именно то, куда я сейчас направляюсь: Хэмпстед. Лифт меньше чем за минуту вынесет вас обратно на земную поверхность. Не пытайтесь для экономии времени воспользоваться винтовой лестницей. Уж поверьте мне на слово. Быстрее будет прорыть туннель.
Лифт обязывает к молчанию. Хорошее название композиции для «Музыки случая».
Появляется возможность подумать в тишине. В лифте даже Джибриэль замолкает.
