Полковник в который раз подумал, что те в столице, кто
отдавали приказ, деталей себе наверняка не представляют. И не должны
представлять, конечно, — они не специалисты узкого профиля, они летают на
головокружительной высоте, откуда не только люди, но и города представляются
крохотными пятнышками. Это справедливо, в общем, высокое начальство и не
обязано вглядываться в детали. Вот только…
Вот только, как водится, и здесь наличествуют свои крайне
тревожные нюансы. Со времен Великой Отечественной не случалось, чтобы
супостатов брали без единого выстрела, на маршруте, рывком. В бою захватывали,
случалось, — посреди перестрелки, в схроне, на явочной квартире. Однако
захвата рывком на маршруте с сорок пятого года не было, это вам скажет любой
профессионал.
А значит, задача поставлена архисложнейшая и, положа руку на
сердце, почти невыполнимая. Все это прекрасно понимают — и те, кто
операцию планировал, и те, кому предстоит планы штаба претворять в жизнь. Но
что поделать, служба такая — при необходимости выполнять и невыполнимое.
А потому куча взрослых мужиков, стараясь не сфальшивить,
разыгрывала спектакль под названием «служивые гуляют самозабвенно». В одной
палатке гитара-недомерок брякала, в другой хрипло орал старенький магнитофон,
отовсюду неслись беззаботные громкие разговоры, перемежавшиеся раскатами
хохота. Когда внезапно, как всегда в горах, упала темнота, последние пацаны
ушли в деревню, но нельзя было исключить, что сейчас какая-нибудь недоверчивая
личность пялится на них в бинокль с чердака. Так что веселиться следовало на
всю катушку, чтобы в деревне убедились — взахлеб гуляют служивые…
А те из служивых, что прибыли на вертолете, уже
распаковывали по палаткам свои необъятные сумки, извлекая все необходимое. И
радист чуть ли не с самого начала сидел скрючившись над своей разнокалиберной
аппаратурой. Пора было и полковнику приводить себя в божеский вид.
Рахманин направился к палатке, у входа в которую в
непринужденной позе разместился Уланов, самозабвенно терзал серебряные струны и
драл глотку:
В жизни бурной и короткой
Есть приятная строка:
Можно встретиться с красоткой,
Можно навернуть пивка…
Но колонна вновь на марше
Посреди чужой весны.
Незаметно стали старше
Мы на целых три войны…
Откинув полог, полковник пролез внутрь, первым делом
побыстрее развязал дурацкую бандану и стал разбирать свою сумку. Тут же
застегивал последние пряжки-ремешки Климентьев, а двое омоновцев с самыми что
ни на есть унылыми рожами талантливо обеспечивали звуковое сопровождение:
звенели стаканами и наперебой, пьяными голосами рассказывали друг другу
анекдоты. Влезая в бронежилет, полковник постарался от них отвернуться — в
глазах братьев по разуму почудилось сочувствие. А может, и не почудилось, а
было на самом деле: знали, чем группе полковника предстоит сейчас заняться, и
прекрасно понимали, насколько это неподъемное предприятие.
Полковник шнуровал ботинки. За брезентовой боковиной палатки
надрывался Уланов:
Только если мы в ударе,
Нас и ломом не возьмешь.
Закажите мне в Кизляре
Огромадный вострый нож.
Шоб я вышел из тумана
С пулеметом на ремне.
Ножик будет для душмана,
А медаль придется мне…
Потом он замолчал и, судя по звукам, посторонился. В
палатку, нагибая голову, просунулся Доронин и тихонько сообщил:
— Только что был перехват. Клюнули. Кто-то из аула
подробно расписал про новоприбывших, про то, что гяуры гудят как
паровозы. — В глазах у него зажглось торжество. — А напоследок
аульному ответили, что все без изменений, пусть ждет…
«Вот оно!» — мысленно вскричал про себя полковник.
Момент истины, как говорится. Клюнула наша рыбка в шапке с
зеленой полоской, на которую, мы-то знаем, не имеет никакого права… Клюнула.
Как и в прошлые разы, они наверняка придут посреди ночи, в «час быка», когда
спать хочется невероятно, слипаются веки даже у самых дисциплинированных
часовых.
Полковник молча кивнул, и Доронин убрал голову из палатки,
присел рядом с входом. Старательно поддерживая игру, свинтил пробку с литровой
бутылки с доподлинной водочной этикеткой, набулькал полстакана натуральной
водички, протянул Уланову — тот уже отложил гитару, сидел с мерцающим
экранчиком мобильника в руке. Стакан принял, как и полагалось по роли, осушил,
добросовестно покривился и вновь уткнулся в экран.
Доронин покосился на него не то чтобы неодобрительно —
просто до сих пор как-то не мог к этим новшествам привыкнуть. Еще лет десять
назад это выглядело бы чистейшей научной фантастикой: офицер, пребывающий на
задании в поле, преспокойно переговаривается эсэмэсками с оставшейся в Москве
подругой. Сам Доронин так ни разу подобной связью и не воспользовался, хотя
никто, конечно, не запрещал. Просто-напросто это было новшество, одно из тех, к
которому он никак не мог привыкнуть.
«Интересно, как это называется? — подумал он. —
Старость или попросту консерватизм? Ну, до старости нам еще шлепать и шлепать,
так что выберем второе… но до чего же рожа у Менестреля, право слово,
одухотворенная… по крохотным клавишам лупит как дятел по сухой березе… А вот
взять да и отбить Ксении депешу — мол, жив-здоров, торчим в Каспийске, от
скуки дохнем… Нет, непривычно это как-то, и все тут, да и она наверняка будет
голову ломать над коротким ответом. Другое поколение, да… Нынче первоклашки
друг с другом эсэмэсятся чаще, чем ртом говорят…»
Уланов, освещенный экранчиком, с головой ушел в переписку,
чем, конечно, не мог ни насторожить, ни удивить стороннего наблюдателя, если
таковой все же торчал с биноклем где-то на чердаке. Обычное дело по нынешним
временам, это даже местные знают. Да, вот именно, одухотворенная рожа…
Временами Доронин потаенно завидовал молодым вроде
Менестреля, от которых его отделяло десять — пятнадцать лет. Не молодости
завидовал и уж тем более не мастерству — нас, стариков, они все равно
до-олгонько еще не переплюнут.
Тут другое. Совершенно другое. Ребятки вроде Вовки
практически не застали перестроечные, не к ночи будь помянуты, времена —
когда из родного и, казалось бы, надежного тыла тебя и твоих сослуживцев
гвоздили порой почище, чем вооруженный враг. Ругань из собственного тыла иногда
ранит больше, чем направленная в тебя пуля супостата. А ругани хватало, начиная
с Вильнюса, когда Меченый, глазом не моргнув, принародно отрекся от тех, кому
сам же ставил задание. И если бы только это… Грустно и противно вспоминать все,
что творилось со страной, когда газеты честили тебя и твоих сослуживцев
убийцами, когда горластые кривозащитники требовали урезать армию до парадного
полка («Ето кто ж на нас нападеть-то?»), госбезопасность предлагали распустить
вовсе… И самое страшное, что им рукоплескали толпы, вот именно это было самое
страшное, и порой казалось, что ничего уже не поправить, что страна
окончательно рушится в какую-то яму, которой и названия нет.
