Рахманин нетерпеливо мотнул головой в ту сторону. Верхний
ряд — пустые, полетели в сторону… Нижние старательно обмотаны прозрачным
скотчем крест-накрест, тяжелые, так…
Скотч затрещал под лезвием короткого перочинного ножа.
Затаив дыхание, полковник обеими руками раздвинул картонные боковинки.
Тихонечко восхищенно выругался, в семь этажей с чердаком.
Внутри, почти до самого верху, лежали прозрачные пластиковые
пакеты размером с крупную книгу — пухлые, в ладонь толщиной, плотно
набитые чем-то светло-шоколадным, на первый взгляд похожим то ли на замазку, то
ли на пластилин. Полковник ткнул верхний указательным пальцем — и под
нажимом масса чуть вмялась, осталась небольшая ямка. Проскочив под его локтем,
Тимурчик запрыгнул в коробку и принялся вертеться на пакетах, повизгивая, крутя
обрубком хвоста, в совершеннейшем экстазе. Выражение его мордахи читалось
легко: «Говорил я вам?!»
«Пластид, — ощутив блаженнейшую расслабленность,
подумал полковник. — Кайф-то какой… Пластид! Именно в тех количествах, какие
потребны для акции…»
Не оборачиваясь, он распорядился:
— Собаку уберите. Супостата сюда.
Антон не без труда, ухватив обеими руками под пузо, извлек
торжествующего Тимурчика из коробки и вынес за дверь, в которую тут же
препроводили Гурама, едва ли не утыкавшегося носом в пол, с вывернутыми за
спиной руками. Вошедший следом Климентьев покачал рукой — он, зацепив за
скобку указательным пальцем, держал «Макаров». Пояснил кратко:
— У генацвали был в кармане.
— Разогните его чуток, — приказал Рахманин, улыбаясь
во весь рот. — Что вы его закорючили, словно трахаться собрались…
Улыбка была широченная, идиотская, полковник это прекрасно
понимал, но ничего не мог поделать с физиономией — они нашли. Нашли! Им
еще многое предстояло провернуть, но пластид — вот он, именно в таком
количестве, о котором говорил Абу-Нидаль — присмиревший Абу-Нидаль,
невероятно словоохотливый, даже подобострастный.
Гурама чуток разогнули. Он по-прежнему, сразу видно, не
принимал в расчет худшего: грозно вращая глазами, кривил рожу, шипел и кипел,
как перегретый самовар. В голосе явно прозвучало даже некоторое превосходство:
— Ну что, сопляки, видите где-нибудь порошочек? Говорю
тебе, длинный, вызвони срочно Черного, тебе же лучше будет…
— Вопрос, конечно, дискуссионный… — сказал
полковник, величайшим усилием воли справившись наконец с дурацкой ухмылкой от
уха до уха. — Родной, ты ведь еще в советской школе учился? Ну вот,
значит, по-русски разберешь, хотя бы по-печатному… Ознакомишься?
Он достал удостоверение, подержал перед физиономией Гурама
сначала обложку, потом раскрыл книжечку, надолго зафиксировал у носа. Вновь не
удержался от улыбки. Зрелище и впрямь было примечательное: когда за секунду
рожа супостата меняется совершенно, так, что и словами описать невозможно эту
богатейшую гамму отрицательных эмоций. Чрезвычайно приятное зрелище, знаете
ли — ошеломление, безнадежность, тоска, опустошенность и черт-те что еще в
богатом ассортименте, харя неглупого человека, осознавшего, что грянуло все же
худшее, самое худшее, чего только можно ждать от жизни…
Убрав удостоверение, Рахманин вежливо осведомился:
— Пожелания будут? Скажем, адвоката позвать, по яйцам
не пинать, не говорить будущим сокамерникам, что этот черномазый в хатку закрыт
за попытку изнасилования малолетней… — он шагнул вперед, пятерней крепко
сжал физиономию Гурама и сказал с яростным напором: — Поплохело, тварь? А
чтоб тебе поплохело окончательно, я тебе поведаю, что Абу-Нидаля не грохнули в
перестрелке у деревни, а взяли живехоньким, и нежную свиданку вам с ним устроить —
как два пальца… — почувствовав под рукой шевеление лицевых мускулов,
ослабил хватку. — Ну, что ты там хрюкнуть намерен? Излагай…
— Я… требую… грузинского консула…
— А парагвайского тебе не надо? — издевательски
спросил полковник. — Что ж ты дурочку гонишь, а еще профессионал… Стыдно.
Ну какой тебе может быть консул, если паспорт у тебя российский? За взяточку
деланный, но натуральный, не фальшак. Какой тут, нахрен, может быть консул, ну
что ты лепишь? Тебе напомнить, что российскому подданному полагается за
терроризм, особенно в твоем случае… или сам знаешь? — он прицелился в
Гурама кулаком, выставил указательный палец, отогнул большой и, не в силах
справиться с улыбкой, произнес весело: — Как там было в старых фильмах? Вы
проиграли, полковник Кребс! Пух! — и убрал улыбку с лица. — Ну, вышки
теперь, конечно, не водится согласно гуманизму, однако пожизненка тоже штука
неприятная, точно тебе говорю, паскуда… А впрочем, тебе еще до суда дожить
надо, что опять-таки проблематично, ежели в теории… Так что решай в темпе,
сука: или ты будешь петь, как птичка соловей на веточке, или жизнь твоя будет
кошмаром почище любого ужастика. Ты мне и не особо нужен, откровенно говоря, у
нас в лукошке уже мухоморов хватает — разговорчивых, готовых наизнанку
вывернуться, чтоб только главарями не их признали… Усек?
Первое дело, в котором пришлось участвовать Мамацеву и
которое составило ему репутацию лихого артиллерийского офицера, произошло 11
июля, когда войска проходили дремучий гойтинский лес… и здесь-то, на берегах Валерика,
грянул бой, составляющий своего рода кровавую эпопею нашей кавказской войны.
Кто не знает прекрасного произведения Лермонтова, озаглавленного им «Валерик» и
навеянного именно этим красивым побоищем.
Выйдя из леса и увидев огромный завал, Мамацев со своими
орудиями быстро обогнул его с фланга и принялся засыпать гранатами. Возле него
не было никакого прикрытия. Оглядевшись, он увидел, однако, Лермонтова,
который, заметив опасное положение артиллерии, подоспел к нему со своими
охотниками. Но едва начался штурм, как он уже бросил орудия и верхом на белом
коне, ринувшись вперед, исчез за завалами. Этот момент хорошо врезался в память
Константина Христофоровича. После двухчасовой страшной резни грудь с грудью
неприятель бежал.
К. X. Мамацев
Да, это было славное дело. Вся Чечня поджидала нас у ручья
Валерик (по-чеченски «ручей смерти») и заняла укрепленную позицию с центром и
двумя флангами под предводительством самых грозных вождей этой страны. Это был
хороший момент, когда мы бросились в атаку. Куринцы под звуки музыки бросились
в середину под градом пуль, взяли приступом завалы, где произошла настоящая
бойня. У нас вышло из строя 23 офицера и 345 солдат, чеченцы потеряли 600
своих, прошла неделя, пока мы собрали наших жертв фанатизма. Среди них из гвардейских
один убит и четверо ранено, между другими Глебов, конногвардеец. Это самое
красивое дело, которое я видел на Кавказе, и я счастлив, что в те несколько
дней, которые я провел на левом фланге, мне удалось быть его свидетелем.
Э. П. Штакельберг
Не менее жаркий бой повторился 4 ноября и в Алдинском лесу,
где колонна лабинцев дралась в течение восьми с половиной часов, в узком лесном
дефиле. Вся тяжесть боя легла на нашу артиллерию. К счастью, скоро показалась
другая колонна, спешившая к нам на помощь с левого берега. Раньше всех к
орудиям Мамацева явился Лермонтов со своею командой…
