Однако он довел Ордынцева до места и втолкнул в камеру.
Несмотря на то что на улице стоял еще белый день, в камере
было темно. Причиной этой темноты, как понял Борис, являлись те самые железные
щиты, которые он видел с улицы. Щиты эти закрывали окна камер, пропуская внутрь
самое малое количество света и воздуха. Кроме этих щитов, окна были заделаны
изнутри железными решетками и замазаны белой краской.
Дверь захлопнулась за спиной Бориса.
Глаза его постепенно привыкли к скудному освещению камеры, и
он разглядел три человеческие фигуры – своих сокамерников, которые тоже
разглядывали его с понятным интересом. Один – невысокого роста, весь какой-то
круглый, с короткой окладистой бородой – внезапно подскочил, подкатился шариком
к Ордынцеву и забормотал:
– Никому здесь не верьте, господин хороший! Все
мерзавцы! Все скоты! Что им скажете – все чекистам передадут! Одно слово –
фармазоны! Креста на них нет! Только мне верьте, я человек верный! Хотите –
крест поцелую! Если вам с кем на воле связаться надо – вы мне только скажите, я
мигом все устрою!
– Как раз ему-то и не верь! – донесся из угла
густой бас. – Самый он доносчик и есть! И ведь своей выгоды не соблюдает,
собака – доносит исключительно из любви к искусству! Есть же такие скоты –
хлебом не корми, только бы гадость ближнему сделать! Ему чекисты даже пайку за
старание не добавили!
– Не слушайте его! – взвизгнул бородатый. –
Врет, все врет! Исключительно из зависти…
Борис отодвинул разговорчивого типа, подошел к свободной
койке и сел на нее.
Глаза его окончательно приноровились к темноте, и он смог
как следует оглядеться.
Камера, куда он попал, несомненно, была когда-то
обыкновенным гостиничным номером. На потолке отчасти сохранилась еще дореволюционная
цветная роспись – из пышных облаков выглядывала толстомясая розовая нимфа. Там
же, рядом с нимфой, какой-то грамотный гражданин, неведомым способом
взобравшись под потолок, крупно нацарапал матерное слово, наиболее точно, на
взгляд гражданина, выражающее сущность нимфы.
Из гостиничной обстановки в камере ничего не осталось. То,
что Борис поначалу принял за койки, были самые обычные топчаны, то есть
сколоченные из досок грубые помосты, установленные на деревянных чурбачках.
Вместо матрасов имелись дерюжные мешки, кое-как набитые соломой, а точнее –
какой-то перепрелой трухой. Причем мешки эти были сделаны не по росту взрослого
человека, а по росту ребенка, так что у всех заключенных или голова, или ноги
лежали на голых досках.
Впрочем, сейчас заключенные не лежали на своих койках, а
сидели на них в мрачном молчании.
Один из них – тот кругленький бородач, что предлагал
Ордынцеву свои сомнительные услуги, – обиженно глядя в угол, чесал в
бороде и шевелил губами, как будто перечислял чужие грехи и собственные
добродетели. Второй – крупный, представительный мужчина лет пятидесяти, который
предостерег Бориса от доносчика, – придвинувшись к самому окну, штопал
что-то из одежды. Третий же – молодой парень с выражением какой-то отчаянной
лихости на красивом лице, – прикрыв глаза, раскачивался, словно в такт
беззвучной мелодии.
Словно почувствовав на себе взгляд Ордынцева, он вдруг
вскочил с койки, прошелся по камере пружинистой походкой и пропел низким,
немного гнусавым голосом:
– «Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько я
карманов потрошил…» – Резко замолчав, он остановился напротив Бориса и
проговорил: – Что молчишь, парень? По какому делу загремел?
– Вряд ли вас это касается! – холодно ответил ему
Ордынцев. – Я не задаю вам никаких вопросов и на ваши отвечать не
собираюсь!
– Скучно! – протянул парень, потягиваясь, как
сытый кот. – Можешь и спросить, я отвечу, мне бояться нечего! Я честный
вор, в политику не лезу! В карманы буржуйские – это да, это могу. Так уж такая
у меня планида… А ты, по всему видать, политический или просто буржуй
недорезанный, как этот… – Он кивнул на мужчину, занятого штопкой.
– Что молчишь, Соцкий?
«Недорезанный буржуй» поднял голову и скупо улыбнулся Борису
– мол, не обращайте внимания, он и отстанет.
– Я здесь по ошибке, – ответил Борис уголовнику.
– Ну, это известное дело! – усмехнулся
парень. – Это кого ни спроси – все по ошибке! Только легче от этого никому
не будет, так по ошибке и в расход пустят! Ты вот, парень, не смотри на меня,
как солдат на вошь. Здесь сидеть скушно, хочется с кем-то словом перемолвиться.
С этими-то мне неинтересно, – он кивнул на остальных сокамерников, –
а ты, по всему видать, парень бывалый. С тобой можно и об жизни потолковать, и
в картишки перекинуться. Меня вот, к примеру, Васька Хорь зовут. А тебя?
Борис промолчал. Ему вовсе не хотелось ни откровенничать с
уголовником, ни играть с ним в карты. Он прекрасно знал, что такие игры добром
не кончаются.
– Ну, не хочешь, как хочешь. – Хорь сверкнул на
него глазом. – Гордый, значит? Ну ладно, гордись дальше! Сейчас, кстати,
обед принесут!
Действительно, дверь камеры со скрипом отворилась, и вошли
два красноармейца – прежний Махматулин и еще один, пониже ростом и пошире в
плечах.
Только теперь Борис почувствовал, как он проголодался. Ведь
с самой границы во рту у него не было ни крошки…
Не говоря ни слова, Махматулин раздал заключенным ржавые
миски с мутной серой водичкой, в которой болталось несколько гнилых картофелин
и рыбьих костей.
– Что это?! – удивленно проговорил Ордынцев,
разглядывая содержимое своей миски.
– Здешнее лакомство, – пояснил представительный
мужчина, отложив штопку и зачерпывая полную ложку серой бурды. –
Знаменитый рыбный суп под названием «Могила». Готовят его из рыбьих костей и
мороженого картофеля. Конечно, не крем-дюбарри, но когда просидите здесь
неделю-другую, добавки попросите!
– Хлеб! – объявил Махматулин и раздал обитателям
камеры крошечные, по четверти фунта, кусочки сырого рассыпающегося хлеба.
– Это что – хлеб? – Борис поднес свою краюшку к
губам и поморщился. – Он же облит керосином!
– Тсс! – зашипел на Бориса бородатый
сокамерник. – Помолчите, господин хороший, а то отберут пайку, а взамен
ничего не дадут!
– Но ведь это невозможно есть!
– Очень даже возможно, ежели с голодухи! Если не
желаете кушать – позвольте, я себе возьму!
Васька Хорь достал из-под матраса солидную краюху хлеба и
полкруга фиолетовой копченой колбасы. В камере одуряющее запахло чесноком.
– Так-то, дядя, – обратился он к Соцкому, –
тебе вот передачи не положены, потому как ты – социально чуждый элемент,
дармоед и эксплотатор простого народа…
– А ты, стало быть, социально близкий? – не
выдержал Борис.
– Точно! – Васька обвел всех нахальным взглядом и
впился в колбасу сахарными зубами.
