– С ребенком? – ахнул Черкиз. – С каким
ребенком? У Вари ребенок? – Голос его дрогнул. – Этого не может быть!
– Как это «не может»? – удивился даже
Борис. – Вы когда расстались, она беременная была, второй месяц… Так что
сам считай, сколько теперь твоему… не называю его пащенком, поскольку родной
сестры сын. Ращу его как своего…
Все это было правдой лишь частично. Тогда в девятнадцатом,
когда Варя сделала выбор между братом и Черкизом, с которым жила не по любви, а
по стечению обстоятельств, она и вправду была беременна. Но потеряла ребенка,
когда они летели через степь на конях, спасаясь от бандитов. Борис вспомнил,
как они с Саенко под покровом ночи на руках тащили истекающую кровью сестру в
село, где у Пантелея была родня. Варя едва выжила и утром сказала ему, что ни о
чем не жалеет, что Черкиз – совсем не тот человек, от которого ей хотелось бы
родить ребенка
[7]
.
Черкиз провел рукой по лбу, как будто у него внезапно
заболела голова. Он был совершенно раздавлен известием о ребенке. Очевидно, и
вправду в свое время Варя была ему очень дорога.
«Так и вел бы себя тогда по-человечески, сукин сын», –
зло подумал Борис.
Но зря он беспокоился. Человек, сидевший напротив него за
столом, был чужд всяческой сентиментальности. Несмотря на ошеломляющее
известие, Черкиз быстро пришел е себя.
– Так ты что думаешь, что я ради этого тебя
отпущу? – процедил он с кривой улыбкой.
– Что ты! И в мыслях не было! – Борис махнул
рукой. – Я-то знаю, что ты ради своих принципов и матери родной не
пожалеешь! Сына на смерть пошлешь! Но ведь судьба-то все за нас решает! Вот
помрешь ты от чахотки и предстанешь перед высшим судьей, какой есть. За
революционные принципы там не спрячешься… Рано или поздно ведь отвечать
придется. Вот и предъявят тебе списочек, а в нем сколько фамилий? Ты небось не
всех и помнишь, которых на тот свет проводил…
– Я атеист, в Бога не верую, – процедил
Черкиз, – нет никакой загробной жизни.
– Это ты на митингах своих народу темному
говори, – сказал Борис, – я, может, тоже грешник великий, но твердо
знаю, что высший суд есть.
Сейчас они разговаривали почти спокойно, не как враги.
– А ты сам-то не боишься, что придется ответ
держать? – усмехнулся Черкиз. – Ты сам-то тоже не святой
Николай-угодник!
– Я убивал в бою, – ответил Ордынцев, – или
честно сражался с человеком один на один. Один раз я убил, чтобы отомстить за
смерть женщины, еще раз – чтобы спасти лучшего друга. Я не посылал людей
хладнокровно на смерть только потому, что они имели несчастье родиться в
дворянском сословии и имели мужество не откреститься от своего происхождения.
– Какая разница… – Черкиз откинулся на спинку
стула и вытер потный лоб.
– Большая, – серьезно ответил Борис, – и
нечего тут мне револьвером грозить! Не сможешь ты меня шлепнуть, потому что
никогда этого собственноручно не делал. Ты знаешь, как легко нож входит в живое
тело, и как твой враг падает навзничь, и в мертвых глазах его отражаешься ты
сам? Ты знаешь, как пулемет косит наступающих на тебя конных, и у тебя только
одна мысль: успеть раньше, чтобы не быть раздавленным копытами, зарубленным
шашкой? Ты можешь выстрелить в человека в упор и не содрогнуться, будучи
забрызганным его кровью?
Нет, ты умеешь только бумажки подписывать, а кто там
приговоры в исполнение приводит, ты и знать не знаешь. Такие, как ты, самые
ужасные люди, форменные злодеи, нет и не будет вам прощения!
– Хватит! – резко сказал Черкиз. – Если не
хочешь говорить здесь, допрос будет в подвале.
– Как только попаду в подвал, сразу расскажу все про
тебя, – в таком же тоне ответил Борис. – Думаешь, не поверят? Я такие
подробности приведу, что они задумаются. Тем более ты и так уже на подозрении.
По тому, как Черкиз дернулся, Борис понял, что снова попал в
точку. Потерял товарищ Черкиз доверие партии большевиков, ох потерял…
– Я честно служил революции! – Снова в глазах
Черкиза зажегся неукротимый огонь.
– Вот ты там, в подвале, про это и расскажешь, –
одними губами усмехнулся Борис, – а потом вместе нас расстреляют. И зароют
темной ночью где-нибудь на пустыре, как собак.
– Я смерти не боюсь, – с трудом произнес Черкиз,
очевидно, его опять мучил кашель.
– Ты позора боишься, – протянул Борис, –
обвинений в контрреволюции ты боишься. У тебя же за душой ничего нет, кроме верности
революции. Если и это отберут – ты никто, пустое место. Поэтому давай, товарищ
Черкиз, мы договоримся. Ты мне устраиваешь побег – и все, больше, надеюсь, мы с
тобой никогда не встретимся. Со своей стороны могу сообщить, что явился в
Совдепию не для террора. Не буду я сжигать сельсоветы и отравлять колодцы. Так
что на этот счет можешь быть спокоен. Слово офицера.
Черкиз взглянул на него с такой злобой, что Борис всерьез
засомневался, правильно ли он определил его характер. С таким взглядом можно и
из «нагана» пальнуть через стол.
– Хорошо… – медленно и очень тихо процедил
Черкиз, – договорились.
Он перегнулся через стол и шепотом поведал Борису, что ему
надо сделать после того, как сегодняшней ночью его вызовут на допрос.
– Конвойный! – крикнул Черкиз, заканчивая этот
утомивший обоих участников разговор. – Заберите арестованного!
Заложив руки за спину, Борис оглянулся через плечо и
перехватил последний взгляд Черкиза. В нем не было неукротимого огня и сильной
ненависти тоже не было. Черкиз смотрел спокойно и сосредоточенно, как человек,
принявший трудное решение. Вопрос был – какое?
Перед самым отбоем Васька Хорь вышел на середину камеры,
потянулся и пропел:
– «Собака лаяла на дядю-фраера…» – Затем он подмигнул
Борису и, сказав вполголоса: – Учись, контрреволюция! – сунул себе что-то
в рот.
– Ну, сейчас будет комедия! – поморщился Соцкий.
Хорь повалился на пол камеры, забился в судорогах. Изо рта у
него побежала пена.
– Что это с ним? – удивленно спросил Ордынцев.
– Мыла кусок разжевал, – равнодушно ответил
Соцкий, – в лазарет нацелился!
– Что волынку тянете? – проговорил Хорь нормальным
голосом, приподняв голову. – Зовите охрану, дьяволы, а то всех порежу!
Бородатый доносчик по фамилии Шавкин подскочил к двери
камеры и заколотил в нее кулаками.
– Ну что стучишь, что стучишь? – раздался за
дверью раздраженный голос охранника. – Я тебе щас прикладом по голове
постучу!
– Человек помирает! – крикнул Шавкин, подпустив в
голос слезу. – Отходит уже! Припадочный, видать!
– Ты щас у меня сам припадочным станешь! –
отозвался охранник, однако запоры заскрипели, и дверь открылась.
