– Оно стало сомнительным, когда появились вы!
– Опять начинается, – вздохнул Борис, – а
позвольте заметить, не ваш ли товарищ Ванечка позволил зарезать себя на ночной
улице, как глупого куренка? И не ваш ли замечательный предводитель Серж
притащил на встречу черт-те кого под видом боевого офицера? И не вы ли сами,
мадемуазель, устроили после этого форменную истерику, тряслись и клацали
зубами, как кисейная барышня, увидевшая хулигана с ножом, так что пришлось все
бросить и отпаивать вас коньяком?
– Отдайте револьвер! – приказала Мари.
– И не подумаю, – не моргнув глазом ответил
Борис. – Вы не умеете с ним обращаться.
– Я? – Она так возмутилась, что заговорила едва ли
не в полный голос: – Я не умею с ним обращаться? Да известно ли вам, милостивый
государь, что я с двадцати шагов из туза могу сделать пятерку?
– И что с того? – скривился Борис. – Если вы
вместо приветствия тычете револьвером человеку в грудь!
– Это еще вопрос… – начала она, но Борис снова
невежливо перебил:
– Я очень разочарован, мадемуазель. Серж говорил мне,
что в России, в опасной обстановке, вы совершенно меняетесь, забываете про
истерики, что становитесь смелой, ловкой и находчивой. Я поверил ему, но,
кажется, напрасно. Вы ничуть не изменились.
– Да что, в самом деле, Борис Андреич, – забубнил
Саенко, – вы на нее напустились? Время позднее, темень стоит – глаз
выколи, она сидит тут одна, вот и напужалась! Известное дело – дамский пол!
– Я тебе не дамский пол! – Мари ожгла его черными
глазами.
– Опять не угодил! – расстроился Саенко. –
Слушайте, что вы такие несведенные? Сваритесь, чисто дети малые, вот не сойти
мне с этого места! Нет бы пожевать чего да поспать хоть часок-другой до утра!
– И то верно, – Борис устало зевнул, – день
был тяжелый…
– Как вам удалось бежать? – Мари смотрела все так
же враждебно.
– Что бы я ни сказал, вы все равно не поверите, –
отмахнулся он.
– Вы правы, – она неожиданно метнулась к нему и
выхватила револьвер, который Борис необдуманно держал на виду, – я вам не
верю! Вы – агент ГПУ, вас выпустили специально!
– Угу, только сначала специально взяли на
вокзале! – согласился Борис. – А потом выпустили – зачем? Учтите, если
я – агент ГПУ, то агент важный, раз живу в Париже. И Саенко тоже. Так стоит ли
задействовать двух сильных агентов для того, чтобы арестовать вас? Вы, дорогая
мадемуазель, не того полета птица. Если бы я был агентом ГПУ, то вас всех взяли
бы еще на границе вместе с чухонцем. И опустите наконец револьвер, он все равно
не заряжен!
Это была чистая правда, Борис умудрился разрядить револьвер,
пока в предбаннике было темно.
– Ну вот и договорились! – обрадовался
Саенко. – А у меня тут картошечка еще не остыла…
Он развернул на лавке старую кацавейку, в которую для тепла
был вложен сверток с картошкой. Бумага оказалась старым, вытертым на сгибах
плакатом, на котором было написано красными буквами:
Под машинку волоса,
В баню чаще телеса,
Грязное белье в корыто,
Глядишь – вошь-то и убита!
Ниже был нарисован красноармеец, накалывающий на штык
огромную вошь.
Саенко достал из мужицкого заплечного мешка, в котором в
нижнем углу была зашита луковица, чтобы держалась петля, краюху деревенского
хлеба и шмат сала в чистой тряпочке.
– Хлеб сырой, небось лебеду добавляют, – деловито
заметил он, – вот у нас раньше был хлебушек! Бабка по субботам
пеклеванники пекла, травку какую-то в тесто добавляла – дух стоял в хате! А
сало – это ж разве сало? Это же чем надо животину кормить, чтобы потом из нее
такое сало получилось?
Борис выхватил у него кусок сала и жадно накинулся на еду.
Мари вздохнула и подсела ближе.
Спать пришлось в самой бане, на склизкой лавке, но Борис так
устал, что заснул мгновенно.
Саенко разбудил его, когда солнце пыталось заглянуть в
крошечное оконце бани и в кустах заливались ранние весенние пташки. Мари
перебирала какие-то бумаги.
– Вот теперь ваши документы. – Она протянула
Борису справку с круглой печатью. Фиолетовые чернила расплылись, и Борис с
трудом разобрал, что владелец справки Коломейцев Матвей Иванович командируется
в Петроград делегатом на съезд сельских учителей.
– Это я, что ли? – спросонья не разобрался Борис.
– Угу, а вот и жена твоя, Коломейцева Наталья, –
подтвердил Саенко, – вместе поедете. А еще ты есть инвалид, потерявший
глаз в борьбе с буржуйской гидрой в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году.
– Это еще зачем? – оторопел Борис.
– А затем, – отчеканила Мари, – что вас ищут.
На вокзале, да и по всему городу разосланы патрули усиленные и все
предупреждены, хватают всякого, кто подходит под описание – блондин, выше
среднего роста, глаза серые…
Борис едва слышно хмыкнул – смотрите, твердокаменная
мадемуазель, оказывается, успела разглядеть его глаза…
– А за меня не беспокойтесь, я уж как-нибудь
проскочу, – сказал Саенко. – Однако надо на толкучку сбегать,
кое-какую одежонку раздобыть для гражданина Коломейцева…
И Саенко исчез, как не было, а вскоре стукнули в оконце, и
появилась смешливая ядреная девка с ямочками на румяных щеках. Дочь хозяина
принесла горячий чугунок с картошкой, хлеба и полдюжины вареных яиц. Стрельнув
карими глазами на Бориса, она разложила снедь на лавке. Мари перебирала узел с
одеждой, и девушка присела поболтать с Борисом. Борис вытащил горячую картошку,
она выскочила у него из рук как живая. Девка заливисто захохотала.
– Папаша сказал, чтобы вы быстрее убирались, он
патрулей боится.
– А чего же ты тогда ясным утром с чугунком
притащилась? – удивился Борис. – Да еще визжишь тут, как будто тебя
щекочут… Услышать ведь могут…
– А! – Она махнула рукой. – Кто тут услышит?
Тут по соседству только бабка Дарья, она глухая совсем. И подумают, что я с
Колькой разговариваю.
– Это кто ж такой Колька? – Борис спрашивал, не
забывая наворачивать еду. Картошка была рассыпчатая, политая постным маслом, да
еще с укропом.
– Жених мой. – Девка не отвела глаз.
– Замуж выходишь… – Борис облупил яичко, – и
отчего это, как красивая, так сразу замуж бежит?
– Я-то с радостью… – девка на миг
погрустнела, – да вот только папаша не велит за Кольку идти. Он в
комсомольцы записался, и в церкви венчаться ему теперь нельзя. А папаша сказал:
если уйдешь к Кольке без венца – прокляну! Из дома в чем есть выгоню!
– Без венца нехорошо… – кивнул Борис, – грех
это…
– А Колька говорит, что это буржуазный
пережиток! – Девица с гордостью выговорила трудное слово.
