– Не слушай Кольку, – Борис сообразил, что уплел
уже, кажется, не свою порцию картошки, – другого себе найди, который
против родителя тебя настраивать не станет.
– Да где ж тут найдешь? – Девка снова стрельнула
глазами на Бориса, и он понял, что она явно не промах. Поглядев зазывно, она
протянула ему крынку с молоком. Молоко было топленное в печи, с розовой пенкой,
и Борис посмотрел на хозяйскую дочку с нежностью.
Тут ввалился Саенко, держа на плече узел с одеждой.
– Ох и подлый же народ в этом городе! – возмущался
он. – Денег дерут просто страшное количество, а одежонка-то ежели по
совести, то дрянь дрянью!
Борису достались галифе из странной материи, про которую
Саенко сказал, что называется она чертова кожа, и солдатская шинель с
обрезанными полами. Еще Саенко достал из мешка темную, сильно ношенную рубаху и
сокрушался, что не заметил, что рукав с дыркой.
– Обманула, подлая баба! – вздыхал он. –
Подсунула срам такой!
Мари молча взяла свое и скрылась в бане. Девка ахнула и
убежала, чтобы вернуться через минуту и протянуть Борису новую мужскую рубаху
белого полотна, расшитую крестом.
– Для Кольки вышивала, да все равно папаша не
согласится… – Голос ее дрогнул, и Борис просто вынужден был из
благодарности расцеловать девушку в обе щеки.
– Поезд ждать не станет… – послышался ледяной
голос Мари, – может быть, хватит мелким бесом рассыпаться перед каждой
девкой? Мы сюда приехали для того, чтобы дело делать! А некоторым одно
развлечение!
«Да уж, развлечение, – вздохнул Борис, вспомнив
вчерашний допрос в ГПУ, – что она на меня напустилась, уж не ревнует ли?
Да нет, не может быть…»
Саенко уже теснил девушку к дверям. Мари поработала над собой
отменно. Теперь перед Борисом стояла разбитная молодка в ладном кожушке,
подпоясанном солдатским ремнем, широкой сборчатой юбке и лаковых полусапожках,
про которые Саенко тут же заметил, что не иначе они от старого режима остались.
На плечи Мари накинула полушалок в ярких розовых цветах. Однако выражение лица
оставалось все таким же брезгливо-насмешливым.
– Ну что, Матюша, – засмеялся Саенко, –
хороша у тебя женушка?
– Если бы еще и лицо сменить, – тихонько ответил
Борис, – а то щурится, как тигрица, шипит, как гадюка, того и гляди –
укусит…
Он не знал, что, кроме зоркости глаз, что помогало стрелять
без промаха, Мари обладала еще и отличным слухом, так что без труда расслышала
его слова.
Напоследок Саенко завязал Борису глаз черной повязкой и
попытался испачкать щеку чернильным карандашом, так чтобы получились следы от
пороха, якобы взорвался снаряд слишком близко, что и выбило Борису глаз по
легенде.
– Дай-ка я, – сказала Мари, – ты сто лет
провозишься.
– Эй, я что, так и останусь потом с такой черной
щекой? – забеспокоился Борис.
– Не волнуйтесь, со временем все смоется, –
насмешливо сказала Мари, – не пострадает ваша красота. Глаза закройте, как
бы последний не повредить…
Мари легонько касалась его щеки, движения были мягкие,
кошачьи. Борис приоткрыл глаз и встретился взглядом с Мари. На этот раз в
глазах ее не было обычной насмешливости. И губы не кривились брезгливо, они
были печально опущены вниз. Первый раз Борис видел ее так близко. Совсем рядом
с ним была нежная щека и едва видный пушок над верхней губой, и он понял вдруг,
что Мари – совсем молодая женщина, не старше его. Все портил ее взгляд, сразу
было видно, что она повидала многое, если не все, и пережила такое, чего не
следует переживать женщине. Сейчас глаза ее смотрели с тоской, что Борис немедленно
зажмурился.
– Долго вы еще возиться будете, – заворчал
Саенко, – поезд и вправду ждать не станет…
Поезд подали всего на полтора часа позже срока, что, как
объяснил Саенко словоохотливый дедок в полушубке, нестерпимо воняющем козлом,
являлось большой удачей.
Перрон тотчас заполонила шумная толпа пассажиров. Были тут
крестьяне с тяжелыми торбами, они везли в город продукты, чтобы обменять их на
одежду, обувь и соль. Были городские люди с такими же мешками – этим удалось
выменять кой-какие вещички на муку и пшено. Были командированные, размахивающие
какими-то потрепанными бумагами с расплывшимися фиолетовыми печатями, эти
кричали, что им срочно, но их давили едва ли не сильнее, чем обычных людей.
Были чумазые оборванные мальчишки – эти собирались ехать под вагонами, в ящиках
с песком, а пока вполне можно было в суматохе спереть узел у зазевавшейся тетки
или при большой удаче залезть в карман к командированному. Крестьяне-то гроши
прячут так глубоко, что хоть раздень его до нитки – не отыщешь. А городские
обыватели, те вовсе без денег, да и вещей у них не густо – все с себя сняли,
чтобы харчей больше привезти.
– Ну, бывайте, граждане Коломейцевы, даст Бог – в
Питере встретимся! – Саенко перехватил свой мешок покрепче, чтобы не
срезали, и ввинтился в толпу.
– Куда прешь, куда прешь? – тут же послышалась его
скороговорка. – Ты как смеешь трудящегося человека в бок тыкать? Да еще
ногу отдавил! Не старые времена, господин хороший! А еще шляпу надел!
Глядя на толпу, штурмующую двери вагона, Борис только покачал
головой:
– Да тут на куски разорвут! Или последний глаз выбьют!
Однако ехать надо…
План выработали такой: Борис налегке влезет в вагон,
проберется к окну и втянет туда Мари, в противном случае они рискуют либо
навсегда остаться на станции, либо появиться в Петрограде в сильно попорченном
виде.
Борис удачно преодолел озверевшую толпу и добрался до дверей
вагона, под конец ловко увернулся от безногого инвалида, который норовил
использовать свой костыль не по прямому назначению, а увлеченно молотил им по головам
ближних пассажиров, с большим трудом оторвал от себя неприятного вида личность
с бегающими глазками, что нацелилась на карман его галифе, в котором, надо
сказать, лежал у Бориса только кисет, да и то полупустой, дал легкого тычка
беспризорнику, бросившемуся под ноги, и запрыгнул в вагон.
Тут дело пошло медленнее. Вагон был старый, еще царский,
возможно, когда-то он был купейным. Теперь все внутренние перегородки были
вырваны с мясом, а вместо полок настелены по бокам нары из неструганых досок.
Пространство было уже забито людьми под завязку, а публика все прибывала. Борис
против воли вспомнил эвакуацию из Новороссийска в девятнадцатом году. Тогда
остатки Белой армии рвались на пароходы, потому что по пятам шли красные, и
плохо пришлось тем, кто остался, уж он-то это очень хорошо помнит…
[8]
Тут люди продирались по вагону с таким остервенением, как
будто сзади их стерегли махновские пулеметы. Каждый смотрел на другого волком,
каждый искренне желал соседу убраться ко всем чертям, чтобы появилось свободное
место, каждый считал другого врагом.
