Вон на Вознесенском проспекте в большом доме открылся
комсомольский клуб, о чем свидетельствует нехудожественно выполненная надпись.
Окна, как водится, забиты фанерой, и когда извозчик застрял на перекрестке,
пропуская грузовик с веселыми работницами в красных косынках, Борис успел
прочитать объявление, написанное прямо на этой фанере чернильным карандашом.
Членов клуба приглашали изучать международный язык эсперанто на предмет
ускорения мировой революции и наступления всеобщего братства путем создания
единого языка для пролетариев всех стран.
Кроме этих чисто советских заплаток, там и тут появлялись
вывески открывающихся магазинчиков и кофеен – первые ласточки поднимающего
голову НЭПа.
Но несмотря на эти внешние признаки оживления, во всем
городе не увидел Борис ни одного починенного крыльца, ни одной покрашенной
двери, ни одного вставленного стекла. И люди, сновавшие по улицам, кажется,
донашивали дореволюционную, а то и довоенную одежду, в лучшем случае
перелицованную. По пути попалась на глаза Борису красноречивая вывеска:
«Портной. Починка, штопка, перелицовка».
А ведь прежде в этом доме жил один из самых дорогих и модных
петроградских портных, которому заказывали костюмы самые знатные щеголи города!
Не он ли на старости лет вынужден заниматься штопкой и перелицовкой?
Кобыла с трудом доползла до Невского проспекта, который
назывался теперь проспектом Двадцать пятого октября, о чем сообщила Борису
фанерная табличка на одном из домов. Серж в Париже предупреждал, что большевики
переименовали все улицы, но старожилы по-прежнему зовут Невский проспект
Невским, а Садовую улицу – Садовой, а вовсе не улицей Красных Зорь.
На Невском было оживленно, несмотря на раннее утро. Спешили
куда-то озабоченные люди, барышни в маленьких шляпках и во всем коротком,
пародируя парижскую моду, бодро цокали каблучками с самым деловым видом. Одна
дама даже отважилась надеть меховую горжетку, не боясь обвинений в буржуазном
перерождении. Торопились какие-то личности в узких полосатых брюках и шапочках
пирожком. Звенел одинокий трамвай, кашляя и дымя от плохого бензина,
проносились мимо автомобили.
Многоэтажные дома по-прежнему выглядели убого, смотря на
улицу мертвыми окнами, как слепые, однако плакатов и табличек на стенах стало
больше. Мелькали вывески каких-то компаний, анонимных акционерных обществ,
государственных трестов и других учреждений. Именно туда, как сказала Борису
Мари, текла река совслужащих.
Мари выглядела совершенно спокойной, как видно, город, да и
новые порядки были ей хорошо знакомы.
На одном доме высоко над головами прохожих прикреплен был
красочный рекламный плакат. «Перья и карандаши фирмы Гаммер хороши!» –
говорилось в нем, а ниже была нарисована огромная рука с карандашом.
– Иностранные концессии, – усмехнулась
Мари, – есть еще лесная на Севере, под Архангельском, вывозят лес по
Белому морю, и что-то мануфактурное…
– Если бы эти сволочи не начали торговать с
большевиками, то есть де-факто не признали существование Совдепии… –
Ордынцев скрипнул зубами.
– Спокойнее, – Мари ожгла его черными глазами, –
возьмите себя в руки, вы не на прогулке!
Он и сам понял, что сейчас не время и не место говорить
подобные вещи.
Поравнялись со знаменитым магазином Елисеева. Он был открыт,
и, несмотря на раннее время, двери все время пропускали людей. Богато украшенная
витрина ломилась от всевозможных колбас, окороков и головок сыра.
– Однако! – Борис едва не свернул себе шею, глядя
на этакое изобилие, пока Мари не обратила его внимание на небольшое объявление
в нижнем углу витрины. «Господ налетчиков просят не беспокоиться, в витрине
выставлены муляжи».
Извозчик по Троицкому мосту переехал Неву, всю в темных
промоинах и полыньях, и выехал на Петербургскую сторону. Миновали некогда
нарядный Каменноостровский проспект, на котором особенно явственно сказались
годы разрухи и запустения, свернули на Большой и вскоре оказались в той части
Петрограда, которая всегда напоминала Борису тихую русскую провинцию.
Плуталова, Бармалеева, Подковырова улицы, деревянные одноэтажные, много –
двухэтажные домики, в окнах которых в прежние времена можно было увидеть
кокетливые кружевные занавесочки и пышные герани…
Сейчас эти окна были большей частью забиты фанерой или
заткнуты старыми одеялами. От бесполезных довоенных гераней не осталось и
следа, а кружевные занавесочки либо выменяли на муку в голодную зиму, либо
спрятали в сундук, как опасный признак мещанства и буржуазного разложения.
Пролетка углубилась еще далее в закоулки Петербургской
стороны. Пошли одна за другой Зеленины улицы – Большая Зеленина, Малая
Зеленина, Глухая Зеленина…
На этой-то последней возле неприметного одноэтажного домика
с плотно занавешенными окнами и остановился извозчик.
– Хорошо довез! – приосанился ванька. – С
ветерком, как говорится. Надо бы добавить, хоть тысяч сто…
– ГПУ тебе добавит! – отозвался на эту очевидную
провокацию грубый Саенко, моментально позабыв, что совсем недавно набивался
извозчику в земляки.
Извозчик, впрочем, ничуть не обиделся. Он действовал по
безотказному принципу «Не прошло, и ладно». Легонько стегнув свою кобылу, он
укатил обратно.
Седоки, выбравшись из пролетки, подошли к домику.
Домик этот выглядел как-то угрюмо и неприветливо.
Мари настороженно огляделась по сторонам и условным стуком
постучала в окно.
Тут же в окне приподнялась дерюга, используемая вместо
занавески, из-за нее выглянула мрачная физиономия, оглядела гостей и снова
скрылась. Прошло еще несколько минут, прежде чем с ужасным скрежетом отворилась
входная дверь. На пороге появился сгорбленный старик в валенках и отороченной
мехом безрукавке.
– Кто такие будете? – проворчал старик, заново
оглядывая приезжих.
– К Петру Спиридоновичу, – сухо ответила
Мари. – Долго нас будешь на улице держать?
– А это уж сколько надо, столько и подержу! –
ответил старик нелюбезно. – Допустим, это я Петр Спиридонович. А вот кто
вы такие, мне ничуть не известно!
– Мы от Марфы Никитичны! – ответила Мари.
– Ну, коли от Марфы, так заходите! – Старик
посторонился, но теплоты в его голосе не прибавилось.
Гости прошли в сени, заваленные всевозможным хламом, начиная
от сломанного санного полоза и заканчивая гнутой самоварной трубой,
проследовали через «чистую комнату», которая, впрочем, не отличалась чистотой,
но зато была жарко натоплена. В этой комнате хозяин остановился, зыркнул на
занавешенные окна и только потом отодвинул в сторону посудный шкафчик. За этим
шкафчиком обнаружилась небольшая дверка, ведущая еще в одну комнатку.
В этой-то комнатке приезжих встретили их старые знакомые –
Серж и Луиджи.
– Долго же вы добирались! – проговорил Серж после
обычных приветствий.
