В барак проникли через разбитое окно и устроились тут же на
голых нарах. Огромное помещение было набито людьми, в основном все спали,
только в углу две донельзя оборванные личности непонятного пола при свете
чадящей коптилки азартно перекидывались засаленными картами. Изредка кто-то из
спящих вскрикивал во сне, поднимался и начинал неистово чесаться. Борис и сам
чувствовал, что по нему ползают насекомые, но усталость взяла свое, и он уснул,
как будто провалился в темную бездонную яму.
Разбудил его Саенко, когда в мутном, засиженном мухами окне
было видно, как небо из серого постепенно становится грязно-розовым от
наступающей зари.
– А где Серж? – хмуро буркнул спросонья Борис.
– Убежал еще до свету! – озабоченно ответил
Саенко. – И нам бы тоже надо отсюда поскорей идти. А то не ровен час
агенты из уголовки с облавой нагрянут, мне вон бабушка про это сообщила.
Он кивнул на древнюю старуху, что сидела возле железной
печурки. Остальные обитатели ночлежки вставали, энергично почесываясь и бодро
поминая матушку, скатывали свои немудреные пожитки и потихоньку брели прочь.
– Ночью-то агенты боятся сюда заходить, –
продолжал Саенко, – место уж больно опасное, можно и ножичек в бок
получить. Так что ежели спать негде, то здесь завсегда можно пристроиться… Да
ты пальто хоть обтряхни, Борис Андреич! – заворчал он. – Ведь всякой
насекомой сволочи тут набрались, прости Господи…
* * *
– Все точно, – говорил Серж, – Ртищев сидит в
ГПУ. И верно, возят его как понимающего человека в разные дома и квартиры, где
имеются художественные ценности, особо специализируется он на картинах.
Смекнули товарищи, что картины больших денег стоят, а простому народу это все
еще непонятно. Ежели сервиз, к примеру, какой ценный – так ведь побиться могут
чашки да тарелки, или статуя мраморная или там в бронзе – так большие все вещи,
заметные. А картину вырезал из рамы аккуратненько, свернул в трубочку да унес,
никто и не хватится. Можно втихаря свой гешефт сделать.
– Да кому их сейчас продать можно? – удивился
Борис. – Ведь все богатые люди за границей, а которые здесь остались, те
либо давно расстреляны, либо от голода умерли, либо так обнищали, что им не до
жиру…
– Вот не скажите! – усмехнулся Серж. – А
иностранные концессионеры на что? Англичане и американцы? Эти все покупают,
потому что, по их меркам, получается все задешево, почти даром. И потихоньку за
границу сплавляют. И дамочка ваша не соврала, любовник у нее и вправду в ГПУ
большой чин. Так я вот что думаю… – Серж понизил голос и склонился к своим
собеседникам. – Из тюрьмы Ртищева никак не достать. А вызволять профессора
надо, когда его на очередную экспертизу повезут. Только точно это узнать очень
трудно, почти невозможно. Да и гепеушников там много, а у нас народу всего
ничего. Не устраивать же бой на улице, их все же больше.
– А что, если… – Борис блеснул глазами и зашептал
Сержу в самое ухо.
– Не пойдет… – нахмурился Серж, – все дело
провалишь…
– Может получиться, – настаивал Борис, –
рискнуть надо. Сам же говоришь, что бой с гепеушниками принимать смысла
никакого нету – перестреляют нас как куропаток, да и все… А тут все тихо
сделаем, опять же чужими руками…
– Хитер ты, братец… – с непонятным выражением
протянул Серж.
Глава 8
На столе лежит покойник,
Тускло свечечки горят.
Это был налетчик,
За него отомстят.
Из песни
Трамвай был переполнен.
– Гражданин, на следующей сходите? – спросил
Бориса тщедушный мужичонка с прилизанными пегими волосами.
– Сходят, гражданин, с ума! – наставительно
проговорила крупная тетка в красной косынке.
– А я, гражданочка, вовсе не к вам обращаюсь, а
исключительно к этому вот гражданину! – ответил прилизанный, протискиваясь
к выходу мимо Бориса.
– Это что же ты, скорпион американский,
вытворяешь? – вскрикнул Саенко, схватив прилизанного одной рукой за
воротник, а другой за запястье. – Ты куда же, антанта тебя разрази,
лезешь? Это не прежний режим, чтобы этакие штуки устраивать!
– В чем дело, Саенко? – удивленно спросил
Ордынцев. – Что ты к человеку привязался?
– К человеку?! – возвысил голос Саенко. – Это
разве человек? Это не человек, это же вошь тифозная! Это же паразит кишечный!
Это же гнилой пережиток темного буржуазного прошлого! Вы думаете, он что тут
делает? Думаете, он тут общественным транспортом пользуется, как все прочие
граждане? Он тут по карманам честных трудящихся нагло шмонает! Я его как раз в
самый момент застукал, когда он в ваш карман свою грязную клешню запустил!
– Врешь, лишенец! – взвыл прилизанный, безуспешно
пытаясь вырваться из рук Саенко. – Я как есть империалистический инвалид,
геройски проливавший кровь на полях, то не могу стерпеть такое оскорбление!
– Оскорбление? – перекрыл его дискант своим
голосом Саенко. – Гляньте, Борис Андреич! Вот же у него ваше портмоне
припрятано! А это вот чей кошелек?
– Мой! – взвизгнула тетка в красной
косынке. – Ах он, клоп вонючий! Ах он, нехристь! Ах он, буржуй
недорезанный! Спасибо тебе, солдатик, – переключилась она на
Саенко. – Дай тебе Бог… тьфу, заговорилась! Дай тебе Карл Маркс всего
хорошего!
– Повязать паразита! Стащить его в чеку! Да чего там –
прямо здесь придушить! – понеслись со всех концов трамвая возмущенные
выкрики и деловые предложения.
– Здесь убивать нельзя, не прежний режим! –
авторитетным тоном проговорил пузатый дядька в толстовке, явный
совслужащий. – Надо в органы его отвести в сопровождении активистов и
непосредственных свидетелей преступления. Которых он лично обокрал, те чтоб
обязательно с ним шли как пострадавшие. Я бы сам пошел, да некогда, на службу
опаздываю…
– Мне тоже некогда, мне обед нужно для зятя готовить,
для Василия Федоровича, – поспешно сообщила женщина в красной
косынке. – Зять у меня строгий, чуть с обедом припоздаю – он с кулаками…
Вот пускай солдатик его ведет, раз он такой толковый…
– Не прежний режим, чтобы на тещу с кулаками! –
постановил совслужащий. – В Контрольную комиссию надо на зятя жаловаться
или в Рабкрин! А раз гражданка не может, тогда пускай правда солдатик идет и
этот гражданин обворованный!
Борис и Саенко не успели и слова сказать, как дружная
трамвайная общественность вынесла их вместе с карманником на тротуар. Саенко
все еще крепко держал вора за шкирку.
– Вы меня лучше отпустите, – проговорил карманник
угрожающим тоном. – Я здесь всю шпану знаю, только свистну – вас по
кусочку разберут, как пирожки на Масленицу!
– Всю, говоришь, шпану знаешь? – задумчиво
проговорил Ордынцев. – А дом Шмидта на Лиговке знаешь?
– Как не знать! – ухмыльнулся «империалистический
инвалид». – Дом родной! А тебе, дядя, зачем дом Шмидта запонадобился? Ты
что – легавый? Или из этих, из новых, гепеушников?
