– Прощения просим. – Турман смущенно потупился. –
Я же не знавши… меня никто не предупредивши… вижу – фраер зашел, ну, думаю,
карась как карась…
– Что случилось? – забеспокоился Борис.
– А то случилось, что рот разевать не надо, когда по
таким местам шляешься! – нравоучительно проговорил Саенко. – Не иначе
как обчистил вас этот мазурик!
– Прощения просим! – повторил Турман и протянул
Борису его часы. – Дружок ваш правильно говорит – народ нынче вороватый
пошел, так что зевать в общественных местах не рекомендуется. Может через это
неприятность произойти…
– Ох и подлый же народ эти мазурики! – ворчал
Саенко, поспешая за карликом к следующей пивной. – А ты-то, Борис Андреич,
тоже хорош! Разинул варежку, будто в церкви! Само собой, мазурик этот не
поленился! Вот, к примеру, у меня он ни в жисть ничего бы не позаимствовал,
потому как я ворон не считаю, за вещичками своими приглядываю, особливо в таких
местах…
Он сунул руку в карман и вдруг остановился как вкопанный.
– Ты чего, Пантелей Григорьевич? – покосился на
него Борис. – Прострел, что ли, тебя хватил? Или забыл чего?
– Ах он, нечистый! – проговорил Саенко и в сердцах
плюнул под ноги. – Ах он, махновец! Чтоб его перевернуло и шлепнуло! Чтоб
его раздуло и проткнуло!
– Да в чем же дело?
– Дак кошелек у меня увел этот лишенец! Хорошо, у меня
там денег было кот наплакал, я как знал, поменьше с собой взял… кошелек только
жалко, мадам Иветт для меня собственноручно вышивала, на день ангела подарила…
– Вот, Саенко, а ты говорил, что ворон не считаешь и за
вещичками своими аккуратно приглядываешь…
– А тут все одно, – Саенко махнул рукой, –
что приглядывай, что не приглядывай – все одно украдут! До того подлый народ –
просто никаких слов нету!
– Вы что отстаете? – окликнул спутников
карлик. – Если хотите Семена Степановича застать, надобно поторопиться!
Спутники прибавили шагу и через несколько минут подошли к
пивной, над дверью которой вьющимися, как виноградная лоза, готическими буквами
было выведено название «Эдельвейс».
Это заведение было когда-то открыто немцами и для немцев,
которых множество проживало на Васильевском острове.
Аптекари и механики, слесари и сапожники, а более всего
пекари и кондитеры, мастера по изготовлению всевозможных булок и пирожных,
кренделей и штруделей, печений и венских слоек, тортов и корзин из сахарного
теста, любили, закончив рабочий день, посидеть в «Эдельвейсе» за кружкой пива,
обсудить последние события и посудачить о прелестях фрейлен Маргариты, старшей
дочки аптекаря Шульца, а также о ценах на керосин, муку и сахар. От тех
благословенных времен в «Эдельвейсе» остались солидные мраморные столики,
остались также на стенах пивной поучительные немецкие изречения, выписанные
тонкой кистью или вышитые по канве и вставленные в аккуратную деревянную рамку,
а также высокие фарфоровые кружки с теми же изречениями на дне. На самом видном
месте было выписано главное для каждого уважающего себя немца высказывание:
«Morgenstunde hat Gold im Munde», то есть «Утренние часы – золото в устах», а
попросту – «Кто рано встает, тому Бог подает».
Правда, немцы теперь в пивную не захаживали – одни вовсе
уехали из Петрограда, где стало чересчур беспокойно, другие
переквалифицировались из булочников, аптекарей и слесарей в управдомы или
мелкие начальники и теперь проводили время не в пивных, а на собраниях, а
вместо солидной немецкой публики «Эдельвейс» облюбовала мелкая василеостровская
шпана, самые что ни на есть отребья местного общества.
За сдвинутыми столами посреди пивной гуляла разудалая
компания лихих василеостровских молодчиков. Во главе стола сидел молодой парень
со взбитым надо лбом коком светлых волос и с зажатой в углу рта папиросой. На
его плече висела размалеванная девица, сверкавшая на окружающих золотой фиксой.
Из граммофонной трубы, расписанной алыми розами, неслась
трогательная песня:
На окраине того города
Я в рабочей семье родилась,
Лет семнадцати, горемычная,
На кирпичный завод подалась…
– Эй, пищевой! – окликнул молодчик с коком
трактирного служителя, пробегающего мимо, ловко ухватив разом восемь пивных
кружек. – Эй, пищевой, тащи еще дюжину! Да изволь тепленького, от тепленького
живее развозит!
– Сию минуту-с, господин товарищ, только энтот заказ
доставлю по адресу, и будет вам дюжина тепленького!
– Ты что, пищевой, отвечаешь? – набычился
блондин. – Ты должон все прочее бросать и мне пиво нести! Ты знаешь, кто я
такой? Ежели я рассержусь – тебе не поздоровится!
– Это что – и есть ваш Семен Степанович? –
удивленно осведомился Ордынцев, разглядывая крикливого блондина.
– Какое там! – ухмыльнулся Шарик Иванович. –
Мелкая шантрапа островная, а строит из себя черт-те что!
– Глянь, Вася, какой карлик пришел! – воскликнула
вдруг девица с фиксой, увидев вошедшего в трактир Шарика Ивановича.
Блондин с коком повернулся и тяжелым взглядом уставился на
вошедших.
– Вы кто такие? – спросил он сквозь зубы.
– Мы такие, какие тебя не касаются! – отозвался
карлик.
– Меня все касается, что здесь случается! –
отозвался Вася. Получилось в рифму, и вся его компания дружно загоготала.
– Ой, Вася, я хочу, чтобы этот карлик сплясал! –
проговорила девица капризным тоном.
– Слышь, ты, маломерный, что Катька сказала? –
процедил блондин. – А ну пляши!
– Я не мартышка, чтобы перед всяким плясать! –
огрызнулся карлик.
– Как раз ты и есть натуральная мартышка! – Вася
приподнялся, угрожающе сверкнув глазами. – А ну пляши! – И он
захлопал в ладоши, приговаривая: – Эх, сами, сами комиссары, сами председатели!
Никого мы не боимся – ни отца, ни матери!
– А катил бы ты по самечку! – ответил Шарик
Иванович, исподлобья взглянув на скандального блондина.
– Так ты, маломерный, еще и выражаешься? –
проговорил Вася, вставая из-за стола. – Ну, щас ты у меня еще короче
станешь! Щас я тебе ножонки поотрываю!
– Ну будет щас представление! – обрадовался кто-то
из его приятелей. – Никакого цирка не надо!
Василий двинулся на карлика вперевалку, широко загребая кривыми
ногами в широченных штанах. Подойдя к Шарику Ивановичу вплотную, попытался
ухватить того за шкирку, но шустрый карлик, оправдывая свое прозвище,
подкатился к нему и изо всех сил боднул в живот крепкой круглой головой.
Василий охнул, глаза у него полезли на лоб, он согнулся
пополам и стоял в такой позе, хватая воздух ртом.
Отдышавшись, он выкрикнул:
– Ах ты, клоп поганый, мелочь пузатая! Ты что о себе
воображаешь? Я же тебя щас на Смоленское кладбище без очереди пристрою! Главное
дело, тут неподалеку!
