Борис и Саенко следом за карликом протискивались через
битком набитое помещение. Воздух здесь был такой, что даже видавший виды Саенко
покраснел как рак и как тот же рак выпучил глаза. Однако здешним завсегдатаям,
извозчикам и землекопам, грузчикам и чернорабочим, вплотную друг к другу
разместившимся за длинными некрашеными столами, это было нипочем – они
чувствовали себя как дома и пили кто чай, горячий и черный, как африканская
ночь, кто водку такими же гранеными чайными стаканами.
Какой-то вдрызг пьяный извозчик поднял голову, огляделся по
сторонам мутным взглядом и запел без лада и мелодии разухабистую «Китаяночку»:
После чая, отдыхая,
Где Амур-река течет,
Я увидел китаянку…
Карлик уверенно протолкался через первую комнату и толкнулся
в неплотно закрытую дверь. Из-за этой двери ему сказали что-то на лиговском
языке, и он на том же наречии бойко ответил. Дверь со скрипом отворилась.
Карлик пронырнул внутрь, сделав своим спутникам знак следовать за собой.
Вторая комната была поменьше первой, но гораздо свободнее,
потому что здесь размещалось только два стола, составленных вместе, за которыми
расположилась одна компания.
Соответственно и атмосфера здесь была несколько свежее, так
что Борис смог перевести дух и оглядеть здешних посетителей.
Во главе стола сидел высокий молодой человек с красивым и
порочным лицом, одетый в дорогой английский пиджак поверх красной шелковой
рубашки-косоворотки. По правую руку от него находился мрачный мужчина с
густыми, сросшимися на переносице бровями, по левую – удивительно бледный
человек с прилизанными темными волосами, блестящими в свете керосиновой лампы,
как лаковая крышка рояля. В руках у этого прилизанного субъекта была дорогая
инкрустированная гитара. Он перебирал ее струны длинными холеными пальцами и
жеманным бесполым голосом напевал:
…У ней следы проказы на руках
И шелковая блузка цвета хаки,
И вечерами джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки…
– Завяжу! – крикнул вдруг красавец в косоворотке,
ударив по столу кулаком. – Завяжу, перейду финскую границу и уеду в
Нагасаки!
– Ты же раньше в Сингапур хотел уехать, – с едва
заметной усмешкой проговорил его мрачный бровастый сосед.
– В Сингапур? – переспросил красавец. – Можно
и в Сингапур… в Сингапуре тоже неплохо…
Музыкант тут же запел:
В бананово-лимонном Сингапуре…
Когда ревет и стонет океан…
– А это кто такие? – встрепенулся главарь, заметив
вошедшего в комнату карлика и его спутников.
– Здорово шамал, Семе-эн! – приветствовал его
Шарик Иванович.
– А, это ты… – разочарованно протянул
бандит, – а я уж думал, ГПУ пришло меня брать… скучно! И что ты, Шарик,
все со своей ботвой лиговской вылезаешь? Знаешь ведь, не люблю я ее! Я бандит
интеллигентный, люблю кино и предпочитаю изъясняться по-французски…
– По-французски, Семен Степаныч, мы не сильны… а тебе
Миколка привет передавал да просил с этим господином поботать…
– Кто таков? – вскинулся бандит, подозрительно
уставившись на Бориса.
– Кто я таков – сейчас не суть важно, – ответил
Ордынцев. – Я уже и сам забывать начал, кто я на самом деле. Одно вам
скажу, mon ami: в Сингапуре определенно нет ничего хорошего. Те же бандиты, те
же полицейские. Разве что ГПУ нету. Насчет Нагасаки, правда, не скажу, там
бывать не приходилось… Если честно, то в Сингапуре тоже…
Музыкант, услышав знакомое слово, тут же встрепенулся и
запел:
У ней такая маленькая грудь
И губы, губы алые, как маки…
– Помолчи! – оборвал его налетчик. – Дай с
человеком поговорить! Так, говоришь, ничего хорошего в Сингапуре? Ты, парень,
только для того ко мне пришел, чтобы мечту мою опошлить?
– Нет, mon ami, я пришел, чтобы вам дело предложить.
Хорошее дело, красивое… как раз по вашей специальности!
Борис подсел к налетчику и что-то начал ему вполголоса
рассказывать. Семен слушал внимательно и заинтересованно.
Владимир Орестович Баранов, сотрудник ГПУ, был не только
непримиримым борцом с саботажем и контрреволюцией. Он был еще и большим
любителем искусства. Правда, в отличие от вождя мирового пролетариата товарища
Ульянова (Ленина), который считал, что из всех искусств важнейшими для нас
являются кино и цирк, Владимир Орестович предпочитал театр и живопись. Театр он
любил потому, что в театральных труппах попадались хорошенькие артистки, а
живопись – за то, что некоторые полотна старых мастеров, как выяснилось, стоят
очень больших денег.
– Ты сегодня очень хорошо выглядишь, Полли! –
проговорил Владимир Орестович, подливая в бокал своей покладистой подруги
шампанское. – Просто картинка!
– Ты такой милый, Вольдемар! – воскликнула Полина,
заливаясь счастливым смехом и закидывая руки за голову. Она знала, что при этом
ее пышная грудь очень выигрышно смотрится.
Вольдемар не остался равнодушен к этой маленькой уловке. Он
подсел ближе к госпоже Жасминовой и обнял ее свободной рукой.
– Ой, что это такое твердое, Вольдемар? – Полина
слегка отстранилась. – Ты набьешь мне синяк! Ты же знаешь, как легко у
меня появляются синяки…
– А, это мой револьвер! – Владимир Орестович
вытащил из кармана тяжелый «кольт» и положил его на изящный инкрустированный
столик. – Ты же знаешь, Полли, я с ним никогда не расстаюсь! Разве что
ради тебя… ради твоих прекрасных глаз…
– Ты такой милый! – повторила Полли, теснее
прижавшись к своему рыцарю. – Ты умеешь говорить комплименты! Сейчас это
такая редкость, а настоящей женщине комплименты нужны как воздух! Кстати, о
воздухе… Вольдемар, открой, пожалуйста, окно, здесь очень душно!
Владимир Орестович неохотно поднялся с дивана, подошел к
окну, дернул шпингалет и приоткрыл тяжелую створку. В комнату ворвался свежий
весенний воздух, звонки трамваев и свистки постовых милиционеров. Несгибаемый
чекист развернулся, сделал шаг к дивану и вдруг замер на месте.
У него за спиной раздался странный звук. Створка окна
подозрительно скрипнула, а стекло негромко звякнуло.
Владимир Орестович повернулся к окну и увидел, как в него
впрыгнуло какое-то удивительно проворное существо, словно образовавшееся из
весеннего петроградского воздуха. При ближайшем рассмотрении это оказался
небольшого роста человек с оттопыренными ушами и подвижным, как у обезьяны,
лицом. Во всем облике этого удивительного человека было что-то определенно
иностранное. Впрочем, человек, влетающий в окна, непременно должен быть
иностранцем. Да и одет он был соответственно – клетчатый пиджак, широкие штаны,
крепкие ботинки на толстой подошве.
Полина Леопольдовна при виде летающего господина истерично
взвизгнула и хотела даже упасть в обморок, но подумала, что это будет
неблагоразумно.
