– Что за черт! – выдохнул чекист и прикинул
расстояние до столика, на котором лежал его верный револьвер.
– И не думайте, Владимир Орестович! – проговорил
небольшой человечек, и в руке у него возник вороненый «наган». – И шагу
сделать не успеете! Впрочем, вам незачем волноваться: я ничего плохого вам
делать не собираюсь. Даже напротив: я хочу сделать чрезвычайно интересное
предложение.
– Кой черт! – возмущенно проговорил
Вольдемар. – Какое еще предложение?
Он отметил, что ловкий господин, несмотря на свою
иностранную внешность, говорит совершенно без акцента.
– Хорошее предложение, очень выгодное! – повторил
незнакомец таким тоном, каким цыган на ярмарке расхваливает лошадь. – И не
подумайте, я вас в шпионы не вербую, это не по моей части. Я вообще-то
секретарь одного очень знатного и богатого иностранца… позвольте представиться:
Луиджи Пиранелли…
– Это у вас за границей так принято – в окна
входить? – Узнав имя странного господина, Владимир Орестович почувствовал
себя немного увереннее и даже немного повысил голос. – И если вы с
предложением, то для чего «наган»?
– А как же иначе? – Луиджи пожал плечами. – В
любое другое время вы слишком заняты, вокруг вас постоянно находятся товарищи
по оружию. Вот и пришлось окном воспользоваться… а «наган» – это чтобы вы от
неожиданности чего-нибудь не начудили. Так я о своем предложении. До моего шефа
– так велит называть его мой иностранец, на американский манер, – до него
дошло, что в ваши руки, Владимир Орестович, попала одна очень интересная
картина…
– Что еще за картина? – возмутился
Вольдемар. – Не знаю никакой картины!
– Знаете-знаете! На картине этой изображена, извиняюсь
за выражение, селедка. Еще там есть луковица, репка и кусок хлеба…
Владимир Орестович удивленно заморгал глазами.
При одном из последних обысков ему действительно попалась
такая картина. Он подумал, что вряд ли эта картина может стоить больших денег,
и засунул ее за шкаф в своем кабинете. Владимир Орестович полагал, что дорогие
картины – это те, на которых изображены знатные господа в богатых одеждах,
красивые дома и ценные продукты питания, а не луковицы и селедки. Баранов не
менял своего мнения, хотя Павел Аристархович Ртищев по мере сил старался его
переубедить.
– Так вот, мой иностранец ужасно хочет приобрести у вас
эту картину. У богатых, знаете ли, свои причуды… и готов он за нее заплатить аж
двадцать тысяч долларов!
Услышав такую фантастическую цифру, Владимир Орестович побледнел.
А потом покраснел, и руки у него задрожали.
Они дрожали одновременно от жадности и от страха. Потому что
двадцать тысяч долларов – очень большие деньги, но и неприятности они могут
принести тоже огромные.
– Только у моего иностранца непременное условие. Вы
должны не только принести ему картину, но привести на встречу искусствоведа
Ртищева. Если Ртищев в присутствии иностранца подтвердит подлинность картины,
вы тут же немедленно получите всю сумму. – Искуситель в клетчатом пиджаке
послал воздушный поцелуй полностью успокоившейся Полине и добавил: –
Поторопитесь, Владимир Орестович, с ответом, а то как бы поздно не было.
– Я согласен, – неожиданно для себя сказал
Баранов.
– Подъедете в ресторан пораньше, – инструктировал
Серж Мари и Бориса, – столик заказан. Так просто не сидите, чтобы внимание
не привлекать, но и еды много не набирайте. Потанцуйте, вина выпейте – в общем,
изображайте влюбленных, которым хочется побыть в одиночестве, чтобы никто с
разговорами не лез. Мари, томности во взгляде побольше, этакой лени в
движениях, неторопливости… чтобы от других не отличаться.
– Как платье? – спросила Мари, поворачиваясь к
Борису.
Он молча развел руками от восхищения. Сам он давно уже не
чувствовал себя таким щеголем – дорогой костюм сидел отлично, крахмальная
сорочка приятно холодила тело.
– Ну, удачи вам, господа нэпманы! – усмехнулся
Серж. – Всем нам удачи!
Знаменитый ресторан «Донон» был открыт на набережной Мойки
еще в середине девятнадцатого века. Это был один из самых фешенебельных
ресторанов Петербурга, он славился великолепной кухней, румынским оркестром и
отменным обслуживанием. В «Дононе» собирались писатели, художники, актеры.
Среди постоянных посетителей ресторана были Тургенев и Салтыков-Щедрин.
После октября семнадцатого года «Донон», конечно, был
закрыт, но с началом НЭПа он тут же открылся и снова стал одним из самых
популярных заведений города. Теперь здесь собирались не писатели и художники, а
процветающие нэпманы, удачливые дельцы черного рынка, трестовские воротилы и
хорошо одетые молодые люди с глазами слишком честными для порядочных людей.
Зал был заполнен юркими маклерами, толстыми торговцами
мануфактурой и бакалеей, шулерами в безумно дорогих костюмах с нарочито
изысканными манерами, солидными немолодыми валютчиками, сутенерами с порочными
лицами, кокаинистами с безумными глазами. И женщинами.
Дамы были хороши – в дорогих, чрезмерно обтягивающих
платьях, выставляющих на общее обозрение хорошо откормленные выхоленные телеса,
обвешанные драгоценностями, томно растягивающие слова и бесстыдно
рассматривающие посетителей за соседними столиками.
Все это сборище ело, жужжало, непрерывно переговариваясь,
покрикивало на официантов и чувствовало себя как дома.
Борис был ошарашен. У него было такое чувство, что все, что
происходит сейчас, – сон, который вполне может закончиться кошмаром. Где
страшная зима восемнадцатого, где отступление до Новороссийска, где голод и
махновские грабежи? Откуда взялись все эти люди? Такое впечатление, что по
какому-то странному недосмотру их не тронули, не ограбили, не посадили в ЧК!
– Тише, – прошептала Мари одними губами, и Борис
похолодел, сообразив, что произнес последние слова вслух.
– Как глупы эти люди, – прошептал он, склонившись
к маленькому ушку с бриллиантовой сережкой, – они не понимают, что
большевикам нельзя доверять. Сейчас товарищи немного ослабили вожжи, но в один
момент все это можно повернуть вспять.
Со стороны казалось, что красивый сероглазый мужчина
нашептывает своей даме разные любезности, а она слушает их с благосклонностью.
Официант принес вина и закуски. Борис выпил и незаметно
посмотрел на часы. До сбора основных участников операции оставалось полчаса.
Первый шок прошел – возможно, помогло спиртное, возможно, Борис просто
пообвыкся. Люди вокруг выглядели довольными жизнью – что с того, что это
ненадолго? Борису нет до них никакого дела.
Румынский оркестр заиграл модный танец, несколько пар
отправились танцевать.
– Боже мой! – в притворном ужасе Мари прижала руки
к щекам. – Они же совершенно не умеют танцевать фокстрот! Видели бы это в
Париже!
Борис встал и поклонился почтительно. Мари тоже встала и
направилась за ним в центр зала. Там она положила руку ему на плечо, а он обнял
тонкую талию, обтянутую малиновым шелком.
