– Судя по вашим рассказам, вряд ли такая женщина скоро
падет к моим ногам, – усомнился Борис.
– Разумеется, Гюзель очень непроста. Не хочу обидеть
вас, голубчик, – Горецкий по своему обыкновению надел пенсне и посмотрел
на Бориса, как добрый профессор, – не хочу обидеть вас, но не посоветовал
бы атаковать ее напрямую. Это может не получиться, и тогда вы окажетесь раньше
времени на виду, вашей персоной заинтересуются люди, которые стоят за
прекрасной турчанкой. Я бы посоветовал вам начать боевые действия с ее
подруги, – Аркадий Петрович положил на стол перед Ордынцевым фотоснимок
кудрявой блондинки с хорошеньким, хотя и чуть глуповатым личиком, и добавил: –
Имя – или псевдоним – вполне соответствуют внешности: Анджела. Выступает в нескольких
кабаре и ресторанах с песенками на французском языке, хотя по происхождению –
итальянка. Впрочем, и без русской крови не обошлось: бабка по материнской линии
у нее русская.
– Однако, – удивленно заметил Борис, рассматривая
снимок, – судя по тому, что вы мне рассказали про прекрасную Гюзель, такая
женщина вообще не должна иметь подруг. А тут вдруг… такая, в общем-то,
заурядная блондинка, хорошенькая, конечно, но явно глуповата…
– Не совершите ошибки, – Горецкий предостерегающе
поднял руку, – ее внешность может быть тщательно продуманной маскировкой…
как и дружба с прекрасной турчанкой. С Гюзелью они невероятно дружны… по
крайней мере, с виду. Возможно, Гюзели нужна эта глупенькая милашка для того,
чтобы оттенить свою чуть мрачноватую красоту. Потому что если Анджела – ангел,
то Гюзель можно сравнить… не с исчадием ада, нет, но все же что-то демоническое
в ней есть. Никаких подозрительных связей за певичкой Анджелой не замечено.
Вот, кажется, все, что я могу о ней сказать. Попробуйте поухаживать за ней,
познакомиться поближе – глядишь и выяснится что-либо интересное. Если вы ей
понравитесь, Анджела введет вас в круг знакомых Гюзели, а это уже немало.
– Я постараюсь, – Борис неуверенно развел
руки. – Честно сказать, никогда дамским угодником не был, а за годы войны
вообще от женщин отвык.
– Ну-ну, – усмехнулся Горецкий, – это,
знаете, как знание иностранного языка: учили в детстве, а потом за
ненадобностью забыли. А приезжаете в другую страну и оказывается, что вы все
понимаете, слова сами в памяти всплывают. Так и с женщинами: повертитесь в
окружении прекрасных дам – сразу вспомните, как флиртовать да комплименты
говорить…
Горецкий внимательно окинул Бориса взглядом.
– Прежде, чем заняться этой особой, вам необходимо
посетить одного моего доброго знакомого.
Знакомый Горецкого оказался старым портным, внушительным и
благообразным, напоминающим престарелого английского лорда или его такого же
престарелого дворецкого.
Осмотрев Ордынцева, Федор Лукич, так звали портного, слегка
поднял левую бровь, что означало у него крайнюю степень удивления.
– Как молодой человек из хорошей семьи – а вы, я
уверен, из хорошей семьи – мог так запустить свою внешность? Когда я обшивал
Его Высочество… Конечно, я понимаю – революция, голод, Гражданская война и
прочие неприятности… но не до такой же степени! Вот обратите внимание на
Аркадия Петровича – он ведь тоже воевал, а какие у него ногти!
Борис хотел было дать этому старому снобу достойную
отповедь, но взглянул на свои руки и удержался.
Федор Лукич долго крутил его, снимая мерки, затем отправил к
своему знакомому парикмахеру – французу, – на вывеске Борис прочел, что
парикмахера зовут мосье Лимож. Мосье с сомнением оглядел поношенную военную
форму Бориса и попросил заплатить вперед. Когда же он прочел нацарапанную на
клочке бумаги записочку от Федора Лукича, которую Борис подал ему вместе с
деньгами, лицо его волшебно изменилось. Он заулыбался во весь рот и жестом
пригласил в комнату за занавеской. Там Бориса окружили сказочной заботой:
стригли, брили, полировали ему ногти… Нежные женские руки, крепкая мыльная
пена, облако ароматов… все это было чрезвычайно приятно.
После стрижки, мосье Лимож, казалось, сам удивился
результату.
Потом Борис снова оказался в руках Федора Лукича. Старик
опять вертел его, но теперь молча, потому что во рту он держал дюжину булавок,
при помощи которых доводил до совершенства шедевры портновского искусства. За
костюмом велено было прийти через два дня.
Это время Борис провел, гуляя по городу и для практики
разговаривая с Горецким исключительно по-французски. Аркадий Петрович показывал
ему рестораны и кабаре, где бывает интересующая их публика, объяснял, сколько
полагается давать на чай официантам, коридорным и мальчишкам-посыльным, ибо в
Константинополе действовала совершенно особая система оплаты подобных услуг,
отличающаяся от городов Европы и прежней России. Слушая его, Борис только
тяжело вздыхал. Наконец он решился и прервал на полуслове Аркадия Петровича, с
увлечением рассказывающего, какие бутоньерки следует использовать при посещении
театра, какие, собираясь на интимное свидание с дамой, и так далее.
– Аркадий Петрович, дорогой, – смеялся
Борис, – кем же я должен выглядеть в Константинополе? Незаконным отпрыском
августейшей фамилии? Таинственным графом Монте-Кристо? Я – отставной поручик,
прошедший в России войну, голод и разруху, перенесший тиф и потерю близких. Я
воевал, но сумел выжить и, чтобы оправдать мое появление в дорогих ресторанах и
житье на широкую ногу, вы придумали, будто я там, в России, сумел хапнуть
некоторое количество бриллиантов и теперь спускаю их помаленьку. Так какие, к
черту, бутоньерки? Никто не ждет от меня утонченных манер! Спасибо еще, что
французский не забыл.
Горецкий поскорее нацепил пенсне, чтобы Борис не заметил
смущения в его глазах.
– Виноват, увлекся, – пробормотал он. – Да,
вот кстати, насчет языков. Вы их знаете непростительно плохо! Ну, французский
еще куда ни шло! Но, вы меня извините, ваше английское произношение…
– Несмотря на это, я могу сносно объясниться на
английском, – не согласился Борис, – а произношение – дело наживное.
– Мало, – вздохнул Горецкий.
– Хватит. – Борис обиделся и не сказал этому
надутому профессору Горецкому, что хоть по-немецки он совсем не говорит, но
понимает многое, если говорить медленно.
Они побывали и в штабе дивизии, куда был приписан Борис, и
полковник Горецкий очень быстро оформил документы об отставке. Борису выдали
бумаги и малое количество денег – выходное пособие. Его службе пришел конец.
Через два дня Борис, сопровождаемый полковником, явился к
Федору Лукичу. Работа была закончена, Борис переоделся, но когда увидел себя в
зеркале, то невольно выругался: этот лощеный молодой денди не имел к нему,
кажется, никакого отношения. Мог ли такой человек остановить картечным залпом
атаку махновцев? Мог ли пройти половину Украины с кавалерийским рейдом? Мог ли
он, этот щеголь, выбраться из красного застенка? Мог ли чудом выплыть в
Новороссийской бухте да еще вытащить товарища? Нет, то был другой человек, и то
была другая жизнь.
