Нажившего почет и миллионы,
Оповестили стуком молотка
Момент открытия аукциона.
Чего здесь нет? Чего рука нужды
Не собрала на этих полках пыльных,
От генеральской Анненской звезды
До риз с икон и крестиков крестильных.
А. Несмелов
Фома Степанович Сушкин всю жизнь страдал через свою доброту.
Сколько раз, бывало, по своей доброте бесконечной давал деньги в долг под самые
незначительные проценты… Конечно, закладец какой-то обязательно требовал, но
ведь заклад – это такая штука… Его ведь еще продать нужно, а деньги – они
деньги и есть… И никогда за это не видел никакой благодарности, да еще злые
языки прозвали его «Фомой Неверующим».
Как-то дал взаймы вдове одной под залог кольца обручального
– ребенку якобы на лечение, – да кто ж ее проверит, ребенку либо кому
другому?.. Так ведь опоздала с возвратом, легкомысленная особа, он, конечно,
колечко ей и не отдал. Такой порядок. Хорошее было колечко, бриллиант чистой
воды. В ногах вдовица валялась, память, мол, о муже убитом. Но надо же и
совесть знать. Долг, он ведь платежом красен, это всякому известно…
Потом, правда, дела плохо пошли. То тебе красные, то тебе
зеленые – все норовят бедного старика ограбить, последнее отнять… Конечно, при
белых поспокойнее стало, купил себе Фома Степанович в Ялте хорошее солидное
дело. Так ведь не удержались белые, чтоб им ни дна ни покрышки! Еле успел
бедный старик на пароход, почти ничего с собою не удалось увезти – только что
бриллиантов сумочку да золотишка укладочку.
Здесь, в Константинополе, открыл дело – маленькую лавочку,
кое-как перебивался с хлеба на квас… Тоже, конечно, и взаймы давал, если
закладец хороший. Случалось покупал кое-что за полцены, но это уж как водится.
Здесь только главное – в людях разбираться, а уж в этом-то Фома Степанович
дока: человек еще в лавочку не вошел, а уж Фома Степанович знает: этому ни под
какой залог давать нельзя, а этому – очень даже запросто, если, конечно,
закладец стоящий.
Хорошие клиентки – дамочки, которые легкого поведения,
певички всякие из кабаре, танцорки. Перехватит взаймы на несколько дней под
какое-нибудь украшение, потом от полюбовника или другого кого денег получит и
бежит, выкупает, на проценты не скупится…
Другой раз, бывает, офицер придет – лицо бледное, под
глазами синяки, – сразу видно, кокаинчиком балуется или морфием.
Занюханный уже… А кокаин-то дорог! Заложит портсигар золотой или перстень
фамильный. Тут уж надо ухо востро держать: кокаинист – человек опасный. Зато
если залог хороший оставит, почти наверняка за ним не придет: или сам
застрелится, или его кто убьет.
А уж если приходят дамы из благородных, эмигрантки
обнищавшие, тут дело можно сказать наивыгоднейшее. Принесет такая колечко, либо
брошечку, а сама-то как тень, одни глаза на лице остались. И говорит тихо, все
больше в пол смотрит. Сколько денег ни дай под залог – она всему рада, потому
что голодная. С таким залогом Фома и срока не ждет, потому что точно знает – не
придет дама выкупать, неоткуда ей денег взять, разве что совсем отчаится и на
панель пойдет. Но эти-то, из благородных, не все на панель соглашаются, иная
предпочтет с голоду умереть под забором где-нибудь.
Квартиру Фома снял хоть с виду и незаметную, но двери, да и
замки в них крепкие поставил. Нанял в услужение турчанку Фатиму – совсем глухая
старуха, но дело свое – убрать там, бельишко постирать, обед приготовить –
справно. И двери открытыми никогда не оставит – понимает, что у хозяина дела
деликатные, ценности в доме немалые, осторожным надобно быть.
Так, потихонечку, коммерция движется. Ему, Фоме-то, старичку
богобоязненному, много и не надо. Ест он мало, одевается скромно, бедно даже. А
денежки-то копятся, и уже скоро можно будет какое-нибудь дело открыть крупное…
Но вот с этим посетителем как-то непонятно вышло. Вроде бы
приличный с виду господин – правда, из своих, из русских, а это уже хуже. Но с
самого первоначала сердце у Фомы Степановича как-то нехорошо дернулось, что-то
не то почувствовало… Однако господин показал в мешочке замшевом такое ожерелье
хорошее, что Фома Степанович к сердцу своему не прислушался. Брильянтики так и
засияли, так и засверкали, совсем Фому Степановича ослепили, совсем разума
лишили. Нет бы поосторожнее, нет бы поберечься, а он поглупел, видно, на
старости лет, сел за стоечку свою, принялся брильянтики разглядывать – лупу в
глаз, пинцетик в руку… А брильянтики – прелесть, конфетка, чистая вода.
Фома Степанович ослеп, оглох, а как глаза-то поднял –
господинчик подлый дверь уже изнутри запер и целится из нагана.
Фома Степанович человек тертый, опытный, у самого браунинг
под прилавком, в России всему научишься. Но только он тихохонько за браунингом
руку потянул, как стервец этот наганом своим повел, курком щелкнул, глаза
поганые вылупил и рявкнул:
– Р-руки, старая сволочь!
Тут Фома Степанович по-настоящему испугался. Все ведь,
стервец, отберет. Подчистую ограбит. А этот-то, басурман, к нему за стоечку
зашел, руки связал, наган спрятал, к шее узкий нож приставил и начал, подлая
его душа, вопросы всякие задавать… Фома Степанович очень удивился: думал, его
грабить будут, а тут вопросы какие-то дурацкие… Ну Фома сразу ему все рассказал
– черт его знает, зачем ему это надо, безбожнику, может, он из какой-нибудь
контрразведки. Хотя сердце все так же нехорошо дергалось, и чувствовал Фома
Степанович, что добром это не кончится, и что господинчик этот ни из какой не
из контрразведки, и нож у него такой страшный был, пахло от господинчика этого
самой настоящей смертью.
Все рассказал Фома, о чем его спрашивали, все как на духу. А
безбожник глазищами своим глядит, как буравит, и говорит:
– Ну, кровосос старый, ничего не наврал? Ничего не
утаил?
– Перекрестился бы, – Фома отвечает, – да
руки связаны.
– Ну, это ладно, я тебе верю. Ты бы мне не стал врать.
Не то чтобы я тебя в честности подозреваю, а просто бы побоялся. А что руки
связаны – так это не бойся, руки я тебе развяжу.
И правда, разрезал ножом своим веревки… Фома только было
руками пошевелил, чтобы кровь разогнать, а тут тот же нож прямо в затылок ему
воткнулся…
Фома и подумать ничего не успел: был Фома Сушкин – и нет
его, как будто и не было.
– Сегодня я видел одного типа три раза, – сообщил
Борис.
– Вот как? – полковник Горецкий встревоженно
поднял брови. – Что же это за тип, что он собой представляет?
– Такой… вертлявый господинчик. Одет вроде прилично, но
по лицу – форменный жулик.
– А вы и лицо разглядели? – полюбопытствовал
Горецкий.
– Лицо у него так себе, можно сказать, что дрянь лицо,
и усики мерзейшие…
– Что – усики? Да говорите же, Борис Андреевич, это
очень серьезно!
