К вечеру в задней комнатке пивной собралось еще несколько
бывших офицеров. На столе вместо пива появилось несколько бутылок водки. Сивый
достал откуда-то красивую, инкрустированную перламутром, гитару, тронул струны.
Перехватив взгляд Бориса и неверно истолковав его, капитан показал небольшое
отверстие на деке и сказал:
– Махновская пуля. Память о девятнадцатом годе… Поэтому
звучит немного хрипло, но я эту гитару ни на какую другую не поменяю, она –
боевая моя подруга, всю Гражданскую со мной прошла… И, лихо пройдясь по
струнам, запел:
На чердаке, где перья и помет, Где в щели блики щурились и
гасли, Поставили треногий пулемет В царапинах и синеватом масле.
Через окно, куда дымился шлях, Проверили по всаднику
наводку, И стали пить из голубых баклаг Согретую и взболтанную водку.
И рухнули, обрушившись в огонь, Который вдруг развеял ветер
рыжий, Как голубь, взвил оторванный погон И обогнал, крутясь, обломки крыши.
…Но двигались ли сами корпуса, Вдоль пепелищ по выжженному
следу, И облака раздули паруса, Неся вперед тяжелую победу.
Последний раз перебрав струны, Сивый отложил гитару и встал.
– Ну, нам пора! – он кивнул Борису и пошел к
дверям.
Штабс-капитан Сельцов, пропустив Ордынцева вперед, двинулся
замыкающим.
– Капитан, – негромко обратился Борис к
Сивому, – а как насчет оружия? Ведь мы, как я понимаю, не за яблоками в
поповский сад идем? Дайте мне револьвер!
Обернувшись к Борису и скользнув по нему взглядом, Сивый с
усмешкой проговорил:
– Не бойся, земляк! Тебе оружие не понадобится, мы со
штабс-капитаном с этими делами сами управимся. Ты будешь только на подхвате,
стрелять не придется! – И снова отвернулся.
Борис шел за ним следом, чувствуя себя все более неуютно. В
спину ему дышал Сельцов, законченный убийца, для которого человеческая жизнь
явно ничего не стоила. Оружия ему не дали, но вели тем не менее на какое-то
дело, о котором не посчитали нужным ничего рассказать. Борис ощущал себя овцой,
которую волокут на бойню.
Они шли по узким кривым улочкам Галаты, почти пустым в этот
поздний час. Конечно, и здесь царила своя ночная жизнь, но она была не на виду,
старалась прятаться в тень. То и дело из подворотен выскакивали какие-то темные
личности, встречались друг с другом, переговаривались о чем-то и убирались
восвояси.
Кое-кто из них приглядывался к движущейся по улице троице
русских офицеров, но, почувствовав исходящее от них ощущение силы и опасности,
тут же исчезал.
Сивый часто менял направление, то и дело сворачивал куда-то.
Постепенно они начали забирать вверх, явно поднимаясь к богатым ярко освещенным
улицам Пери. Прохожих на улице становилось все больше, и вид у них был куда
более уверенный. Стали попадаться ярко освещенные витрины, вывески кафе и
ресторанов. Здесь, в этих оживленных и респектабельных кварталах, Сивый со
своими спутниками выглядели уже не так уместно и держались не так уверенно, как
на Галате.
Борис осторожно посматривал по сторонам, думая о том, как
выкрутиться из создавшегося положения.
Словно услышав его мысли, штабс-капитан Сельцов сильно ткнул
его в бок чем-то твердым и прошептал:
– Иди осторожно, дыши, пока можно!
Бориса передернуло от его шепота. Вообще от этого человека
веяло таким ледяным холодом, что зубы начинали стучать.
Подойдя к оживленной и многолюдной в этот вечерний час
кофейне, капитан Сивый вошел в нее и сделал знак своим спутникам идти следом.
Не задерживаясь в низком сводчатом зале, они вошли в помещение туалета.
Дремавший при входе унылый толстый турок чуть приоткрыл один глаз и тут же
демонстративно захрапел – ничего, мол, не вижу, ничего не слышу, и неприятности
мне ни к чему.
В туалете Сивый запер дверь изнутри, убедился, что никого,
кроме них, в комнате нет, и прошел в дальний угол. Простучав стенку в
определенном месте, он удовлетворенно кивнул, достал из вещевого мешка короткий
ломик и двумя быстрыми ударами обрушил часть стены. Стенка поддалась удивительно
легко, за ней виднелась темная пустота. Сивый обернулся, подал знак Сельцову,
достал фонарик и нырнул в пролом. Сельцов подтолкнул Бориса к темному лазу.
Пробравшись через пролом вслед за Сивым, Борис увидел
уходивший в темноту, слабо освещенный маленьким фонарем длинный подвальный
коридор. Капитан уверенно зашагал по нему вперед, и Борису, которого
подталкивал в спину белобрысый штабс-капитан, ничего не оставалось, как быстро
идти следом.
Богатый и известный ювелир Михаил Серафимчик вовремя успел свернуть
свое дело в Феодосии и перебраться в Константинополь. Его магазин на Пери стал
уже популярен не только среди бывших соотечественников – к нему часто
захаживали офицеры союзнических армий, дамы константинопольского полусвета,
сановники уходящей в небытие Османской империи и просто богатые люди из разных
стран Европы и Азии, которые в огромном числе собрались в Великом городе,
привлеченные ничем не сравнимым запахом больших и очень больших денег.
Серафимчик полностью сменил штат продавцов: то что годилось
для провинциальной Феодосии, совершенно не подходило для Константинополя –
во-первых, у продавцов должен быть европейский лоск, во-вторых, они должны
свободно объясняться хотя бы на трех-четырех языках. Мастеров-ювелиров
Серафимчик оставил прежних, только им он мог безоговорочно доверять – и не
испортят дорогие камни, и уж точно не украдут. После того, как летом
девятнадцатого года молодой мастер Арсений оказался безумцем и преступником,
[6]
Серафимчик молодежи не доверял. К счастью, к нему пробрался из
Петрограда через линию фронта старый его мастер Сигизмунд Алоизьевич, и дела в
фирме снова пошли на лад.
Большой проблемой для Серафимчика была охрана имущества:
ювелирный магазин – всегда приманка для воров и грабителей всех мастей, а
Константинополь – город, где такой публики предостаточно. Но Серафимчику
повезло: он смог нанять знаменитого Пашу Горобца, бывшего телохранителя
генерала Шкуро. С этой минуты за магазин можно было не беспокоиться: Горобец
был надежнее любого швейцарского сейфа. Спал он днем, и то немного, а с
закрытия и до утра охранял хозяйское добро как цепной пес. О его силе,
быстроте, о твердости его руки и зоркости глаз ходили легенды. Говорили, что в
шляпку гвоздя он может попасть из своего маузера с тридцати шагов, а в кулачном
бою стоит десятерых. Михаил Серафимчик очень способствовал распространению этих
слухов по Константинополю, и добился того, что каждый вор в Великом городе,
услышав про ювелирный магазин Серафимчика, только безнадежно махал рукой и
говорил: «А, там такая охрана, что можно не беспокоиться».
Единственной слабостью великого Горобца был щенок,
приблудившийся к нему в Константинополе. Маленький жалкий заморыш неожиданно
тронул сердце железного человека. Горобец поил щенка молоком, любовался им со
странным для него умилением, и в ответ на удивленный взгляд Серафимчика сказал,
что щенок этот вырастет огромным свирепым псом и хорошим помощником охранника.
