И тут же из коридора раздался его отчаянный вопль, в котором
соединялись в равной степени боль и изумление.
Двери снова распахнулись, и на пороге появился немой
санитар, волоча в одной руке вялое тело доктора, а в другой – обыкновенный
инвалидный костыль.
– Ох и подлый же народ эти голландцы! – возмущенно
заявил санитар на чистейшем русском языке. – Если бы я этого фармазона
костылем как следует не приложил, убег бы, бесстыдник!
– Саенко! – бросив свой саван, удивленно спросил
мертвец, оказавшийся Борисом Андреевичем Ордынцевым. – Саенко, так ты его
насмерть, что ли, уложил? Аркадий Петрович с меня голову снимет! Ведь это самый
главный его противник, его же допросить нужно!
– Да я ничего… – смутился Саенко, ибо «немой
санитар», конечно же, был ни кем иным, как этим достойным представителем
великого украинского народа, – так, легонечко совсем приложил, на всякий
случай… так сказать, для устрашения, чтобы этот сквернавец чего себе не
вообразил.
Нынешним утром Борис, оставленный Горецким под присмотром
Саенко, сначала выспался, потом вымылся горячей водой, сокрушаясь, что не может
пойти в турецкие бани, после чего с аппетитом позавтракал, вернее, если считать
по времени, то пообедал. Еду Саенко принес из ресторана. И хоть денщик
по-прежнему ворчал и сокрушался, что еда не такая как в России, Борис был не в
претензии. После еды он почитал газету, повалялся немного на низком турецком
диване, а потом заскучал.
– Эх, Саенко, там такие дела творятся, а мы с тобой тут
сидим, как в тюрьме.
– Аркадий Петрович без вас управится, – ворчливо
ответил Саенко, уже чувствуя, к чему склоняет его Борис.
– Да в том-то и дело, что полковник сегодня другими
делами занят! – закричал Борис, расслышав в словах Саенко некоторое
колебание. – Ведь опять эта Гюзель английских агентов вокруг пальца
обведет. Уже раз так было! И человек, что за ней стоит, успеет скрыться. А мне
что тогда – так и сидеть тут у Горецкого, носу не высовывать?
– Англичане – да, англичане – народ
сомнительный, – согласился Саенко. – Дамочка-то шустрая, шельма!
Вполне возможна такая вещь…
– Стало быть, что вчера Аркадий Петрович говорил? Всех
в том доме, куда меня привезли, уже взяли, там, куда собирались везти – тоже,
только главный ушел. Осталась Гюзель одна… И куда она ходила вчера ночью? В
госпиталь святой Агнессы, – сам себе ответил Борис. – Вот и едем
сейчас туда – походим, посмотрим.
– Чего впустую-то ноги стаптывать? – заупрямился
вдруг Саенко, которому Горецкий утром строго-настрого запретил выпускать Бориса
из дома.
– Не впустую, чувствую я, что не зря мы туда поедем,
интуиция у меня.
На такое умное слово Саенко не нашелся, что ответить.
И они отправились в госпиталь святой Агнессы. Войдя в здание
госпиталя, Саенко сразу же стянул откуда-то белый халат санитара, а Борису
наскоро замотал лицо бинтом, чтобы не узнали. На них никто не обращал внимания,
потому что в госпитале царило чисто французское столпотворение. Ходячие больные
шатались взад и вперед по коридорам, везде было шумно, пыльно и пахло
человеческим несчастьем и болезнями. Саенко, глядя на такое безобразие,
употребил более сильное слово.
Вдруг Борис остановился и дернул Саенко за руку, заметив
мужчину и женщину, которые сопровождали доктора, шагавшего по коридору с
деловым и озабоченным видом. Борис подивился на неказистое платьице, но Гюзель
в нем узнал безошибочно. Достать каталку и простыню для Саенко не составило
труда.
Доктор ван Гулль, ни слова, конечно, не понимавший
по-русски, очнулся от звука человеческих голосов и прежде всего с уважением
посмотрел на внушительный костыль в мощной руке Саенко.
Гюзель, до сих пор молча наблюдавшая за событиями, вдруг
кинулась к Борису, радостно восклицая:
– Мосье Ордынцефф! Борис, дорогой! Какое счастье, вы
подоспели вовремя, чтобы спасти меня от этого страшного человека!
Борис удивленно повернулся к ней и, на всякий случай снова
подняв наган, прикрикнул:
– Эй, очаровательная! Стойте, где стоите. За кого вы
меня принимаете? Ведь вы сами пришли к нему, и привели сюда этого злополучного
англичанина!
– Но, мосье Ордынцефф! – Гюзель очень натурально
побледнела, по щекам ее покатились совершенно настоящие слезы. – Мосье
Ордынцефф, этот низкий человек шантажировал меня, он обещал, если я не приведу
к нему мистера Ньюкомба… он обещал убить меня!
Доктор ван Гулль задергался в могучих руках Саенко и
разразился потоком ругательств на всех основных европейских языках. Мистер
Ньюкомб тем временем несколько успокоился, понял, что его жизни пока ничто не
угрожает, привел в порядок свой костюм и высокомерно обратился к Борису:
– Благодарю вас… молодой человек. Вы оказали мне
чрезвычайно своевременную помощь. Хотя, конечно, я вполне контролировал
ситуацию и задержал бы этих злоумышленников самостоятельно…
– Ох и подлый же народ эти англичане! – совершенно
не к месту высказался не знающий иностранных языков Саенко.
– Вы собирались задержать этих людей? – удивленно
переспросил Борис. – Насколько я слышал, вы намеревались продать этому
человеку, – Борис указал на ван Гулля, – этому человеку вы собирались
продать важные секретные документы!
– Наглая ложь! – завопил ван Гулль, полностью
придя в себя. – Я ничего у него не собирался покупать!
Мистер Ньюкомб сложил руки на груди, высокомерно взглянул на
Бориса и заявил:
– Не лезьте в политику, молодой человек. Я выполняю
здесь важную и ответственную миссию, о которой не имею права распространяться и
которая вас, во всяком случае, не касается. Сейчас, от имени Британской
оккупационной службы, я арестовываю этих людей, – он указал на ван Гулля и
Гюзель, – вас же больше пока не задерживаю.
– Мосье Ордынцефф! – Гюзель умоляющим жестом
сложила ручки на груди и едва ли не готова была стать перед Борисом на
колени. – Не отдавайте меня этому человеку! Не отдавайте меня англичанам!
Я ни в чем не виновата! Доктор запугивал меня, грозил убить! Я слабая одинокая
женщина, которую всякий может обидеть! Спасите меня!
– Эта женщина – шпионка! И она предстанет перед
британским военным судом! – торжественно заявил мистер Ньюкомб.
Не опуская оружия, Борис внимательно поглядел на живописную
троицу. Доктор был зол, но держался твердо. Было видно, что он не сдался и
разговорить его на допросе будет нелегко. Борис, собственно, и не собирался
этого делать, потому что не знал, о чем нужно спрашивать. Он был уверен в
одном: доктор именно тот человек, у которого на службе состояла Гюзель, –
стало быть, если нейтрализовать доктора, то он, Борис, становится абсолютно
свободен.
Поведение прекрасной турчанки тоже было совершенно
объяснимо. Она поняла, что их с доктором операция провалилась и теперь пыталась
унести ноги. Что касается англичанина, то тут Борис испытывал некоторые
сомнения. Мистер Ньюкомб очень изменился. Вместо растерянного, испуганного,
подавленного своим предательством человека перед Борисом стоял важный надутый
тип. Возможно, он блефовал. Но Борис заметил, что и Гюзель посматривает на
англичанина с каким-то странным выражением. Однако нужно было на что-то
решаться. Борис не боялся, что ему помешают люди доктора ван Гулля – если бы у
него еще оставались таковые, то они были бы здесь, в морге госпиталя святой
Агнессы. Борис опасался, что явятся англичане, которые упустили в свое время
Гюзель и Ньюкомба, и тогда они с Саенко окажутся в затруднительном положении,
потому что Борис не может предъявить им никаких документов, а если использовать
при объяснениях фамилию полковника Горецкого, так ведь кто их знает, как они к
этой фамилии отнесутся. Нет, нужно спешить.
