Линия факелов на берегу теперь маркировала не край озера, а границу между реальностью и пустошью, которую я видел через окна — и с крыши — старого промышленного здания в Гдетоеще. Здесь эта холодная, жуткая тьма встречалась с нашей реальностью непосредственно, без моста Гдетоеще.
На балконе второго этажа людей заметно прибавилось, их собралось уже никак не меньше сорока человек, все в ярких рождественских свитерах, разговор стал оживленнее, но при этом и тише, словно они ожидали прибытия особого гостя, статусом куда выше сенатора с роскошной гривой тронутых сединой волос, куда более знаменитого, чем кинозвезда. И смотрели они на абсолютную тьму, занявшую место озера.
Холод пробежал по моему телу, казалось, кровь вдруг загустела, как машинное масло на морозе, и сердцу, чтобы качать ее, приходилось биться не только чаще, но и с большей силой, потому что требовалось более высокое давление, чтобы прогнать сироп жизни по сосудам. Я чувствовал мощные удары сердца не только в груди и висках, но и в глазах, зрение словно пульсировало. С каждым ударом пульсировало и адамово яблоко, и голосовые связки, и низ живота. Аорта раздувалась от каждого выплеска крови. Страх поднимался во мне, какого я никогда не испытывал, первобытный, животный, он словно всю мою жизнь спал в костях, я даже не знал о его существовании, а теперь вдруг проснулся.
В давящей тьме на месте озера двигалось что-то менее черное, и не одно. Я не мог различить ни силуэтов, ни лиц. Какие-то существа то ли перемещались с места на место, то ли меняли форму, не двигаясь, куда более необычные, чем самая необычная живность на земле. И мне казалось, что темнота, в которой они двигались, из которой они пришли, не имеет конца-края, а они сами, пусть их и много, являлись одним целым, и к берегу подтягивалось что-то невероятно огромное и гротескное, непостижимое для человеческого восприятия.
Ковбой повернулся спиной к черноте. Медленно и не выказывая страха, с кадилом в руке направился к дому.
Я отвернулся от окна.
Лампы на прикроватных столиках ритмично вспыхивали и чуть затухали, но не в такт с моим гулко бьющимся сердцем, и я подумал, что эта пульсация света реальная, не вызванная пульсацией моих глаз.
Я вытащил оба пистолета, потом сунул обратно в кобуры. Такой страх побуждал к иррациональным действиям, которые могли привести к тому, что я потеряю не одного или двух детей, а всех.
Какие бы ворота ни открылись в другую реальность, какое бы существо или легион ни выдвинулись из пустоши к берегу озера, причина заключалась не в том, чтобы найти меня и увести с собой. Пришельцы заявились сюда, чтобы засвидетельствовать чудовищную жестокость, которую эти люди собирались предложить им в благодарность за власть и богатство, полученное от них, за успех в карьере, достигнутый благодаря их темному покровителю. Именно эти люди и представляли для меня реальную угрозу.
Мои ладони взмокли от пота.
Я вытер их о джинсы.
Поднял руки к лицу, наблюдал, как они трясутся… пока они не перестали трястись.
Кто вышел из пустоши в эту ночь, значения не имело. Мир оказался гораздо более загадочным, чем я себе его представлял, но и это значения не имело.
Задача, стоящая передо мной, не изменилась, оставалась одной и той же с того момента, когда я впервые увидел сжигаемых детей. Главное осознавать, что твое призвание — делать что должен, всегда и без малейшего колебания.
Это единственный путь.
В коридоре третьего этажа потолочные светильники тоже мерцали, то вспыхивали, то затухали, но там меня не ждала желтоглазая, облизывающая подбородок маньячка в готской боевой раскраске или ей подобные. Это выглядело хорошим знаком. Способствовало сохранению позитивного мышления.
Я вернулся к комнате 4, на этот раз открыл дверь и смело вошел во временную тюрьму, где за семнадцатью детьми приглядывали двое мужчин.
Когда я увидел, что на лбах детей фломастером нарисованы полоски иероглифов, тут же перед мысленным взором возникли отрубленные головы в шкафах с выдвинутой центральной частью, и мне пришлось напомнить себе о важности сохранять позитивное мышление. Но мне пришлось зажать в кулак и отвращение, и ненависть к этим мерзавцам, если я хотел спасти детей. Я чуть не потерял голову от праведного гнева, но отдавал себе отчет, что одно безрассудное движение могло обернуться смертью, и детей, и моей. И как бы мне ни хотелось выплеснуть гнев, я не мог позволить себе ни нотки презрения в голосе, ни тени отвращения на лице.
Оба охранника были до абсурда красивыми, с тщательно уложенными волосами, словно уделяли массу времени прическе. Они выглядели как две куклы Кена, в которых вдохнула жизнь сила зла, после чего они расчленили Барби и пришли сюда, чтобы отомстить детям за годы, проведенные в образе куклы, когда им приходилось носить одежду, унижающую их достоинство.
Из мебели в комнате остались лишь два стула с высокой спинкой. Два торшера с шелковыми абажурами, по одному на каждой половине, тоже мерцали, как лампы в коридоре и в комнате 4. Один из Кенов, здоровяк-блондин с будто высеченными из камня чертами лица, сидел на стуле с электрошокером на коленях. В свитере с лягушонком Кермитом, с колпаком Санта-Клауса на голове. Плечевую кобуру с пистолетом этот Кен надел прямо на свитер.
— Контумакс, — поздоровался я, вскинув правую руку со сжатыми в кулак пальцами.
Второй Кен, в свитере с оленем и тоже с пистолетом в плечевой кобуре, стоял у окна в дальнем конце комнаты и смотрел за приготовлениями к празднеству. Он напоминал актера Хью Гранта, будь Хью Грант в три раза красивее. Если бы оба Кена находились ближе друг к другу, я бы попытался уложить их, не вызвав ответного огня, но эта диспозиция меня нервировала. Кроме того, я не хотел стрелять в человека у окна, потому что мог разбить стекло и встревожить людей, которые находились на балконе второго этажа.
Кен-2 на мой «контумакс» ответил «потестасом» и ленивым взмахом руки со сжатыми пальцами, но Кен-1 просто хотел знать, когда прелюбодейское представление наконец-то начнется, хотя слово «прелюбодейское» он не использовал. Я ответил, что меня зовут Луций и я из Аризоны. Указав на мое оружие, добавил, что участвую в шоу, и я — друг Джинкс, и мы ищем ее, потому что без Джинкс шоу не может начаться. Кен-2 предположил, что где-то на территории, трахается с одним из доберманов, а Кен-1 сказал, что ему не терпится увидеть шоу, которое устроит эта ведьма, потому что она всегда придумает что-нибудь эдакое. Кен-2 добавил, что у Джинкс суперклассные сисечки, да и попка что надо, только он не использовал слово «сисечки». Кен-1 признал, что ему нравятся и ее сисечки, и клевые черные ногти, а желтые контактные линзы — глупость из фильмов про вампиров. Кен-2 согласился, что желтые контактные линзы — глупость, и отметил, что лучше, чем у Джинкс, сисечки только у Недры. На это Кен-1 ответил, что не следовало ему есть эти прелюбодейские королевские креветки, потому что теперь у него прелюбодейская изжога. К этому времени я уже понял, что даже коллекционирующие головы сатанисты, которые приносят человеческие жертвы и живут вне правил, могут оказаться занудами.
