– Здравия желаю, господин полковник! – отрывисто сказал он и
отметил, что Горецкий остановил руки, поднятые для объятий.
– Рад вас видеть живыми, господа, – молвил Горецкий, –
пройдите, вас накормят и дадут умыться.
«Что это со мной? – думал Борис, уходя. – Нужно радоваться,
ведь мы спасены. Французы доставят нас в Керчь, мы вышли живыми из этого ада…
Все это так, но сколько людей остались там навсегда… И кто в этом виноват?»
То самое черное облако сидело в нем и не давало радоваться
жизни. Очевидно, Борис стал другим человеком.
Внизу налетел на них Саенко:
– Ваше благородие, Борис Андреич, родненький!
Из глаз его покатились две слезы и повисли на усах.
– Здорово, Пантелей Григорьевич! – обрадовался Борис. – Уж
без тебя-то нигде не обойтись!
Они обнялись и расцеловались по русскому обычаю.
– Пойдемте скорее, я все укажу, – зашептал Саенко, – а то
тут повар жадный такой – норовит питания положить самую крошечку, да и жидкая
похлебка-то. Так я уж хлебца припас и колбаски… А солдатики, что наверху, на
палубе, да по кубрикам распиханы, – те и вовсе голодные, разве что матросы чего
дадут Христа ради… Эх и подлый же народ французы!
– Значит, взяли все же на борт наших? – уточнил Борис. –
Тогда ты зря их ругаешь.
– Ох, знали бы вы, чего это Аркадию Петровичу стоило, –
вздохнул Саенко. – Уж так он просил капитана этого, Жиро его зовут, уж так
умолял. Нет, стоит на своем проклятый французишко – не было приказа, и все тут!
А был у него приказ только насчет его сковородия. – Саенко страшно уважал
полковника Горецкого и титуловал его, как полагалось, – его высокородием, но
произносил титул своей обычной скороговоркой, так что получалось «ваше
сковородие». – Значит, был у него приказ Аркадия Петровича взять на борт и
доставить в Керчь, потому как оченно важные документы имеем при себе. – Саенко
понизил голос до совершенного уже шепота.
– Да уж мы знаем, какой твой полковник важная и секретная
птица! – усмехнулся Алымов.
Саенко оскорбленно поджал губы, потом махнул рукой и
продолжил:
– Тогда Аркадий Петрович и говорит капитану этому, что
возьмите, мол, людей за вино.
– Что-что? – переспросил Борис.
– А вот то, что вчера послал меня он на берег, когда я
вас-то встретил. И пошел я прямо в имение одно, где погреба отличные еще до
войны были. А там вина хорошие. И погрузили мы все это на подводы и привезли
сюда. Так он, капитан-то, за каждый ящик по человеку согласился провезти. Сто
ящиков распихал кое-как по миноносцу своему – это ж не торговое судно, не
приспособлено груз перевозить, – распихал сто ящиков и взял сто человек без
багажа. У-у, морда французская!
– Вот как, значит, жизнь человеческую за ящик вина купили.
Эх, союзнички! А все остальные капитаны, значит, непьющие…
– Выходит, так, – угрюмо согласился Саенко.
Они пришли в крошечную каюту, кое-как умылись, переоделись в
чистое белье, которое Саенко вытащил из своих закромов. Френчи задубели от
морской воды, поэтому Саенко выскочил куда-то и вскоре вернулся. Через десять
минут в каюту просунулась голова французского матроса в шапочке с красным
помпоном. Голова обвела глазами каюту и, увидев Саенко, подмигнула черным
глазом. Саенко выскочил в коридор и принес две матросские робы, поношенные, но
чистые.
– Саенко, ты на что же робы эти сменял? – смеясь, спросил
Борис.
– Известно на что, на вино, – насупился Саенко, – простому
человеку тоже выпить хочется.
Поели жидкой французской похлебки и хлеба с салом, что
принес запасливый Саенко. Алымов выпил чаю, вытер испарину на лбу и прилег на
койку.
– Что-то нехорошо мне, надо спать, может, силы
восстановятся. А ты, Борис, нож потерял, что ли?
– Да выронил где-то, пока тебя нес, – равнодушно ответил
Борис.
Через минуту Петр задышал глубоко и ровно, Борис тоже
пытался заснуть, но черное облако все давило и давило на сердце. Он заснул, как
провалился в бездонную пропасть. Пробуждение было безрадостным. Саенко тряс его
за плечо, приговаривая тихонько:
– Ваше благородие, Борис Андреич, проснитесь!
– Что? – Борис рывком сел на узкой койке. – Чего тебе? Вроде
до Керчи еще далеко?
– Ваше благородие, ступайте к полковнику, – сказал Саенко с
какой-то неуверенно-смущенной интонацией.
– Он зовет, что ли? – рассердился Борис. – Вот еще незадача,
поспать не даст.
– Да не зовет, – с досадой ответил Саенко, – а только пошли
бы вы с ним поговорили.
– Неохота мне с ним разговаривать, – честно признался Борис,
– много чего ему есть сказать, да только все неприятное, как бы он на меня не
обиделся.
– Зря вы так, ваше благородие, – укорял Саенко. – Он три
часа на мостике простоял, все вас высматривал, и капитану, Жиро этому, утробе
ненасытной, ящик шампанского дал, чтобы он вас дождался.
– Вот как? – Борис поднял брови. – Простых людей за вино, а
меня, значит, за шампанское?
– Уж какое было. А только если б не он, вас бы тут не было,
– твердо произнес Саенко. – Загляните к нему.
– Ладно, – поднялся Борис, – все равно разбудил.
Они прошли коридорами, поднимались по лесенкам, пролезали в
какие-то люки, после чего Саенко постучал в дверь каюты и крикнул:
– Аркадий Петрович, можно к вам?
Ответ был неразборчив. Борис распахнул дверь и сделал шаг
вперед. Аркадий Петрович Горецкий расположился за столом в расстегнутом френче.
Пенсне его не сидело аккуратно на носу, как обычно, и даже не болталось на
шнурочке, оно валялось на столе между стаканом и бутылками, которых было
достаточное количество. Борис шагнул ближе и остановился изумленный. Полковник
Горецкий был вульгарно и безнадежно пьян.
Осознав присутствие в каюте посторонних, полковник поднял
голову и посмотрел на Бориса. Взгляд был не то чтобы мутный и не бессмысленный,
но что-то было в нем не то, какая-то странная расслабленность. До этого Борис
видел полковника в двух ипостасях: либо интеллигентным профессором, говорящим
мягким голосом, будто читающим лекцию с кафедры университета, либо же грозным
полковником, чьи черты приобретали чеканность императорских профилей на старых
римских монетах. Теперь же перед Борисом сидел раздавленный судьбой немолодой
усталый человек.
– А-а, Борис Андреич, – слабо улыбнулся Горецкий. –
Проходите, располагайтесь, чувствуйте себя как дома. – Он усмехнулся одними
губами. – Саенко, принеси стаканы чистые!
– С чего это вы празднуете, с какой-такой радости? –
неприязненно заметил Борис.
