В это время к разговаривающим подошел Алымов. Борис повторил
для него слова Осоргина, они переглянулись, и Петр сказал:
– Ну что ж, поглядим, что за птица этот Орлов.
* * *
В Симферополе царили относительный порядок и болезненное
лихорадочное возбуждение. Молодые офицеры на каждом углу ругали Деникина и
говорили о том, как славно будет воевать без предателей-генералов. Только два
имени произносились с уважением: капитана Орлова, признанного лидера младшего
офицерства, и генерала Слащова – победителя в перекопском бою, защитника Крыма,
которого все признавали человеком чести и бессребреником. Капитан Орлов заявлял
своим сторонникам, что Слащов – его единомышленник и что он, Орлов, действует с
одобрения Слащова.
Прибыв в Симферополь, Борис и его спутники узнали, что Орлов
совместно с членом императорской семьи князем Романовским, герцогом
Лейхтенбергским, взяли власть в городе в свои руки и арестовали военного
коменданта, губернатора и находившихся в Симферополе генералов. Арест был
произведен именем Слащова.
В тот же день из Джанкоя пришла телеграмма:
«Немедленно освободить арестованных. За неисполнение этого
приказа взыщу лично. Отряду Орлова построиться возле вокзала для смотра.
Выезжаю в Симферополь. Слащов».
* * *
Грязно-зеленый броневагон медленно вылез из-за
беспорядочного скопления товарных составов. Ряды орловцев заволновались.
– Не посмеют по своим стрелять! – выкрикнул кто-то
в глубине строя.
Показался весь бронепоезд – короткий, без орудийных
платформ. Тяжело лязгнув, он остановился, распахнулась блиндированная дверь, на
перрон выпрыгнул солдат, откинул лестницу, и по ней быстрым шагом спустился
высокий бледный человек с выпуклым лбом, ярко-красными губами и пылающим
взглядом, в длинной шинели с золотыми генеральскими погонами. Широким тяжелым
шагом, обметая ноги полыми шинели, он устремился к взволнованным рядам
добровольцев. Следом задним едва поспевал молодой ординарец с нежным и
одновременно жестоким лицом.
Деревянная коробка маузера болталась на боку ординарца и
била его при каждом шаге. Борис почему-то не мог отвести взгляда от этой
коробки.
Генерал, стремительно вышагав на середину перрона, оказался
против самого центра орловского отряда и яростным, обжигающим горло голосом
заговорил:
– Солдаты! Сейчас, когда на крымских перешейках
решается судьба России, когда третий корпус бьется там с огромной силой
красных, когда дорог каждый штык, каждая шашка, каждый патрон, – сейчас вы
находите возможным поднимать мятеж, отрывая меня с фронта, где я необходим,
отрывая с того же фронта силы… Внезапно генерал увидел в строю перед собой
знакомое лицо. Выхватив узнанного человека взглядом, как железной рукой, он
скомандовал:
– Прапорщик Унгерн! Выйти из строя!
Рыжий коренастый прапорщик, сильно хромая, но стараясь
печатать шаг, вышел и остановился перед генералом.
– Прапорщик! Вы были со мной в кубанском походе, были
со мной в первом крымском десанте. Вы когда-нибудь видели, чтобы Слащов
прятался от пуль?
– Никак нет! – чистым и радостным голосом
выкрикнул Унгерн.
– Вы когда-нибудь видели, чтобы Слащов бросал своих
солдат? Видели, чтобы Слащов отделял себя от армии, занимался интригами и
мародерством, когда его солдаты проливали кровь?
– Никак нет! – ответил прапорщик еще громче и еще
певучее, чем прежде.
– Так почему же сегодня вы с теми, кто не исполняет
моих приказов?
Борис почувствовал, что у него на глазах творится черная
магия. Слова Слащова не имели почти никакого смысла, но их интонация, горячий
голос, которым они произносились, и само лицо молодого генерала так действовали
на солдат и офицеров, что им невозможно было не верить. Ордынцев понял, что
сейчас сам он готов делать все, что прикажет ему Слащов. То же самое выразил
прапорщик Унгерн:
– Я всегда буду с вами, господин генерал! Нас возмутило
предательское поведение старших начальников, ужас отступления и
эвакуации… – Вы солдаты, а не гимназистки! – прогремел Слащов,
обращаясь уже ко всему орловскому отряду. – Солдат не может копить обиды!
Он защищает Родину, исполняет долг и подчиняется командиру! Крым – последняя
пядь русской земли, которую мы защищаем! Если вы верите мне, если вы верны
присяге, идите на фронт, на Перекоп! Орлова передайте мне, я отдам его под суд,
а сами – на фронт! В рядах орловцев произошло замешательство, и раздался чей-то
растерянный голос:
– Господин генерал, Орлов сбежал!
– Вы видите, какого человека хотели поставить над
собой? – Слащов говорил, обращаясь к каждому в отряде. Голос его стал
мягче и доверительнее, и от этого еще увеличился его магнетизм. – Орлов
неудачник, не подвинувшийся за время войны выше капитана, но с самомнением и
самолюбием наполеоновским. Я понимаю ваши чувства. Вас предавали многократно,
но вы солдаты, и вы должны быть выше этого. Еще раз повторяю: никому из вас не
будет предъявлено каких-то обвинений, вы были обмануты Орловым и его присными.
Вернитесь в строй, исполняйте долг, защищайте Россию!
Красивый ординарец за спиной Орлова первым молодо и звонко
закричал «Ура!»
– и весь отряд подхватил за ним.
Слащов оглядел строй, подозвал к себе старших офицеров,
отдал распоряжение и вернулся в вагон. Его ждали на фронте.
Глава 5
В Севастополе на Корабельной стороне, на улице Николаевской,
в маленьком беленом домике с тремя окнами, выходящими на улицу, собиралось
совещание подпольного комитета. Хозяин дома, одноногий сапожник Парфенюк,
являлся одновременно участником подполья, считался надежным человеком и
пользовался безграничным доверием товарищей. На нынешней явочной квартире
собирались впервые. Раньше заседания проходили на Екатерининской в доме у вдовы
околоточного Авдотьи Саламатиной. Домишко ее стоял в глубине сада, к тому же
одна калитка выходила на Екатерининскую, а другая – в небольшой безымянный
переулок, откуда без труда можно было проскочить на совершенно другую улицу,
Варваринскую. И хотя сама вдова в силу своего положения бывшей жены
околоточного доверия у комитета не вызывала, дом ее располагался очень удобно,
так что подпольщики пользовались бы этим местом для встреч и дальше, если бы не
случилось досадной неприятности, а именно: в доме напротив по той же
Екатерининской улице открылся бордель. Теперь поздним утром скучающие девицы в
неглиже выглядывали из окон и задевали прохожих, а также пялились на окна
напротив, и, разумеется, от их нахальных глаз не ускользнул бы тот факт, что в
домике вдовы собираются раза два в неделю посетители, преимущественно нестарые
мужчины. Девицы могли бы заподозрить конкуренцию. А вечером на Екатерининской
творился и вовсе форменный кошмар: подъезжали экипажи, слышались крики пьяных
офицеров, визг девиц и хлопки шампанского. Словом, тихая Екатерининская улица
совершенно перестала подходить для опасного дела, и пришлось срочно менять
квартиру, чему вдова Саламатина безмерно огорчилась. Решили перебраться к
Парфенюку, который в целях конспирации отправил жену в деревню.
