Невеселая получилась у господ офицеров компания. Наконец
Колзаков, пришедший от самогона или от усиленных воспоминаний в крайне
возбужденное состояние, переглянулся с Борисом и спросил у капитана:
– Господин Сильверсван, у вас на канонерке снаряды
остались?
– Снарядов достаточно, да пушки у нас допотопные.
– Ну, это ничего. Буря кончилась, дождь стих, вода
уйдет в песок, и скоро станет сухо. Теперь пятый час, а около пяти к нам
обыкновенно наведываются гости – бронепоезд красных. Давайте, господа, дадим
красным морской бой!
Сильверсван заколебался. Тогда Колзаков для поднятия
настроения влил ему еще самогона и пошел к берегу. Моряки шли за ним без
энтузиазма.
Увидев их корабль, Ордынцев понял причину такого настроения.
Канонеркой это судно можно было назвать только с большой натяжкой. Это была
небольшая самоходная баржа, на палубе которой установили две пушки «времен
Очакова и покорения Крыма». Таких старых орудий Борису еще никогда не случалось
видеть.
Даже у Колзакова немного убавился энтузиазм.
Моряки показали Колзакову с Ордынцевым особенности своих
орудий, и в это время на северном берегу появился бронепоезд. Сразу же начался
обстрел канонерки. Снаряды падали близко от корабля, поднимая фонтаны воды и
песка, но точных попаданий не было. Канонерка в ответ молчала: старые
сорокатрехлинейные пушки на большом расстоянии не смогли бы вести прицельный
огонь. На бронепоезде, видимо, решили, что орудия канонерки испорчены, и
захотели подойти ближе, чтобы окончательно ее уничтожить. Колзаков расставил по
местам номера орудийных расчетов. Он дал поезду подойти на дистанцию прицельного
огня и махнул рукой. По его сигналу обе пушки открыли огонь и стреляли
непрерывно, пока не кончились боеприпасы. Бронепоезд тоже стрелял в ответ, но у
красных, по-видимому, не было хорошего офицера-артиллериста, и точных попаданий
по канонерке не случилось. Дуэль тянулась несколько мучительно долгих минут,
потом бронепоезд задымился и ушел к Геническу. Наверно, он был сильно
поврежден, во всяком случае больше уже не показывался.
Когда бой закончился, офицеры осмотрели корабль и окружающий
участок берега. Весь песок был вспахан, палуба усеяна осколками, но никто из
людей, как это ни удивительно, не пострадал. Борта канонерки были пробиты в
нескольких местах. Сильверсван поежился:
– Впервые пришлось вести бой корабля с бронепоездом.
Если бы канонерка была на плаву, а не на мели, она бы точно потонула.
– Хорошо еще то, – добавил Колзаков, – что у
вашего корабля очень тонкие борта. Снаряды бронепоезда пробивали их насквозь и
взрывались в песке, не детонируя от удара о борт.
К большой радости офицеров, после боя не пострадали даже
ящики с вином.
Это было прекрасное вино из царского удельного имения
Абрау-Дюрсо.
Солдаты-артиллеристы взяли ящики и потащили их к дому Мусы.
Колзаков, провожая ящики восхищенным взглядом, сказал:
– Да, господа, это вам не татарский самогон! Отчего бы
нам сегодня не устроить с вами небольшой праздник – отпраздновать нашу встречу
и успешный бой… Как-никак обошлись без всяких потерь, а красным всыпали по
первое число.
Борис понял Колзакова: после долгих унылых дней на песчаной
косе, заполненных бесплодными перестрелками, ссорами с поручиком Стасским и
отвратительным тошнотворным самогоном, появление на косе новых людей, среди
которых была красивая молодая женщина, само по себе было уже праздником. Сам он
был на Арабатской стрелке всего вторую неделю, и то прошедшее здесь время
казалось ему бесконечным из-за однообразия этих дней, просоленных горькими
испарениями Сиваша.
* * *
Они переоделись и умылись соленой водой, потому что пропахли
пороховой гарью и орудийной смазкой. Юлия Львовна не появлялась. Колзаков бурно
занимался приготовлениями к вечернему ужину, препирался с хозяином, отправил
солдата в деревню за продуктами. В самый разгар, пробегая по двору, Колзаков
вдруг остановился и застыл на месте.
– Вот оно что! Как же это я забыл-то!
Он обежал дом, увидел закрытое ставнями окошко комнатки, где
поселили Юлию Львовну, потоптался неуверенно под окном, бросился было в дом,
чтобы постучать в дверь, но укротил себя, оглянулся и тут заметил высокую
женскую фигуру, что стояла под орехом. С этого места открывался вид на море.
Юлия Львовна курила и смотрела вдаль невидящими глазами. Колзаков отмахнулся от
солдата, обратившегося за решением какого-то мелкого хозяйственного дела,
пригладил волосы и решительно зашагал к ореху. В глазах у него застыло упрямое
выражение.
* * *
Незадолго перед этим выходившая Юлия Львовна столкнулась с
Борисом во дворе.
– Говорят, что вас можно поздравить? – с улыбкой
обратилась она к нему. – Задали перцу красным?
Он смотрел на нее совершенно спокойно. Женщина его круга,
умница и красавица, явно предпочитала его общество всем остальным. Борис видел,
что он ей нравится. То есть возможно, она чувствовала себя виноватой из-за
Новороссийска и обрадовалась, что он жив, потому что считала, что они с
Алымовым погибли, но, так или иначе, она явно выделяла его из всех. Борис
прислушался к себе. С некоторых пор его не посещали даже мысли о женщинах.
Причем он был уверен, что физически остался совершенно
нормален, просто ему стало все неинтересно. Это со времени Новороссийска.
Проклятый город! Проклятая эвакуация! Черное облако выпустило его из глубины,
но забрало себе часть его души. Он никого не хотел любить, а просто
пользоваться удобным случаем ему было противно. Не такая это была женщина,
чтобы можно было провести с ней некоторое время и выбросить из головы. Она бы
никогда этого не позволила.
А возможно, сказал себе Борис, он все усложняет. Может, она
выбрала его, чтобы он своим присутствием отвадил таких назойливых поклонников,
как Стасский.
Кстати, что-то его не видно… – Юлия Львовна, –
тотчас откуда-то выскочил Стасский, как чертик из табакерки. – Юлия
Львовна, дорогая, по этому случаю нас посетила свежая мысль!
Позвольте нам устроить сегодня торжественный праздничный
ужин. И вы будете его украшением!
Она слушала его спокойно, но Борис, наблюдая за ней
отстраненно, заметил, как чуть дрогнули губы, стараясь удержать недовольную
усмешку, и глаза чуть сощурились. Определенно, дама не любила Стасского, причем
это чувство было настолько сильным, что не могло быть вызвано назойливостью
бывшего гусарского поручика, его настойчивыми ухаживаниями. Корни этого чувства
лежали гораздо глубже. Они встречались раньше… Чем он успел вызвать ее
неприязнь?
Борис все смотрел на нее, как на портрет. Все вокруг
говорили, что она красива, но только сейчас он заметил, что это так и есть. Но
красота ее была особого свойства – очень строгая, какая-то суровая. Такие
женщины привыкли повелевать. Черты лица ее были безупречны, никакой самый
строгий ценитель не нашел бы в них ни малейшего изъяна. Но от худобы и от
перенесенных лишений они казались суше и строже.
