Пришла жена Мусы, тихая татарка, закутанная до глаз в кисею,
принесла свежего хлеба, лепешек, сушеного винограду.
– Извините, господа, – повернулся к гостям
Колзаков, – к сожалению, у нас только два приличных бокала. Самогон можно
было пить из кружек, а такое хорошее вино как-то совестно.
– Боже, – с наигранном восхищением в голосе
воскликнул Стасский, – как шагнуло просвещение в нашем народе! Какая
тонкость чувств! Глядишь, лет через десять действительно мужик Белинского да
Гоголя с базара понесет!
Колзаков, как обычно, не нашел что ответить. Если бы не было
с ними дамы, он, возможно, ответил бы грубостью, но сейчас только побагровел и
надулся.
Гости растерянно переглянулись. Борис Ордынцев повернулся к
Стасскому и сказал ему вполголоса:
– Вацлав, найдите себе другой объект для насмешек.
Николай Иванович только из боя, он устал и не дал вам никакого повода для
упражнений в остроумии.
– О чем вы, Борис? – Стасский сделал круглые
глаза. – Я и не думал ни над кем насмехаться, мое восхищение совершенно
искренне.
– Господа, – мягким красивым баритоном прервал
перепалку Сильверсван, – не хочу показаться высокопарным, но все же я
думаю, что сейчас не время ссориться между собой. У нас сейчас один враг, и
враг такой страшный, что мы должны забыть любые разногласия и объединиться
перед лицом красной опасности… – Да, да! – с деланной горячностью
повернулся к моряку Стасский. – Все мы должны объединиться перед лицом
этой, как вы правильно выразились, опасности – офицеры и интеллигенты,
купечество и крестьяне, дворяне и… аптекари… Как вы правы, господин
Зильбершван!
– Сильверсван, – холодно поправил моряк.
– Господа, господа! – Лейтенант Ткачев повысил
голос и обвел взглядом присутствующих.
Колзаков в это время взял в руки бутылку вина, ловко
вывернул ножом плотную грушевидную пробку.
– Господа, я хочу предложить вам тост… дело в том, что
в этом году мне не пришлось отпраздновать Рождество. В это время в самом
разгаре была эвакуация из Новороссийска… Форменный ад творился! Да, впрочем,
что я вам рассказываю – ведь вы, наверное, сами хлебнули этого варева… –
Еще бы! – коротко подтвердил Борис.
Он вспомнил старый дебаркадер, барахтающихся в ледяной воде
попарно связанных людей, танцующие по воде рикошеты пуль, поднимающуюся со дна
моря темную мглу… Ему не хотелось об этом ни говорить, ни думать, поэтому он
ограничился короткой утвердительной репликой.
– Так вот, господа! – продолжил Ткачев, пока
Колзаков наливал вино в два бокала. – Я предлагаю вам… это может
показаться странным и даже глупым, но я предлагаю сегодня отпраздновать
Рождество. Конечно, по календарю выходит вовсе несвоевременно, но я никогда
прежде не пропускал этого праздника, не говоря уж про мирное время, когда в
Сочельник собиралась вся семья… – голос лейтенанта задрожал, глаза
затуманились, но он собрался с силами и продолжил, – но даже в годы войны
мы праздновали этот день… даже в декабре восемнадцатого года в промерзшей
станице… И только в этот раз не удалось. Так давайте, господа, плюнем на
календарь и отпразднуем Рождество сейчас – у нас есть крыша над головой, мы
только что одержали победу, хоть и небольшую, с нами прекрасная дама, –
лейтенант поклонился Юлии Львовне, и она в ответ улыбнулась одними
губами, – у нас есть хорошее вино… – Эка вы загнули! –
рассмеялся Стасский. – Скоро Пасха, а тут Рождество надумали праздновать!
– А лейтенант прав, – заговорил неожиданно
Колзаков, – пусть на дворе апрель, пусть не время для Рождественской
звезды, а мы, господа, отпразднуем… Белое Рождество. Я верю, что Крым – это не
последний клочок России, который мы обороняем, а плацдарм, с которого начнется
наше победное наступление. И следующее Рождество мы отпразднуем в Москве. Так
давайте встретим сегодня наше Белое Рождество!
– Славно сказано! – воскликнул Ткачев.
Он подал один из бокалов Юлии Львовне, второй поднял, поднес
к губам, отпил из него и шагнул к Стасскому.
– Поручик! – сказал он взволнованным
голосом. – Я хочу выпить с вами из одного бокала в знак примирения, в знак
того, что все наши разногласия забыты.
Все, что было между нами, – ерунда в сущности.
Стасский засмеялся злым дребезжащим смешком и произнес,
склонив голову набок:
– Не люблю пить с кем-нибудь из одного бокала, но с
вами, лейтенант, выпью… Потому что вы отпили первым. Учитывая события в
Новороссийске, так оно как-то спокойнее.
Он отхлебнул глоток вина, поставил бокал на стол, но
придерживал его рукой и сказал:
– Забавные вы люди! Пытаетесь склеить то, что сами же и
разбили вдребезги…
* * *
– Что вы имеете в виду? – осторожно спросил Борис,
ожидая от Стасского очередной колкости.
– Все ведь вы… ну почти все, – Стасский бросил
взгляд на Колзакова, который стоял, держа наготове бутылку, чтобы налить
остальным, – представители замечательной русской интеллигенции. А чем наша
бесценная интеллигенция занималась многие уже десятилетия? Поносила власть,
ругательски ругала царя и правительство, рукоплескала любым революционерам,
тираноборцам, так сказать… Бросит такой доморощенный Брут бомбу, оторвет ноги
ни в чем не повинному человеку, который всего-то и пытался исполнять свой
долг, – так вы, господа интеллигенты, бомбисту этому рукоплещете,
объявляете его борцом за свободу… Во время этой фальшиво-страстной речи
Колзаков продолжал стоять с бутылкой наготове, а Борис и Сильверсван ждали, что
Стасский допьет вино и отдаст бокал, но тот и не думал этого делать. Он
замолчал на минуту, на лице его появилось несвойственное ему растерянное
выражение, он словно с удивлением прислушивался к самому себе, но затем
стряхнул оцепенение и продолжил с прежним желчным возбуждением, расхаживая по
комнате и размахивая рукой, в которой не было бокала:
– Жизнь вам, что ли, казалась пресной? Душно было,
хотелось бури, грозы?
Вот и накликали на свою голову революцию… Пиеску я одну
смотрел в восемнадцатом году, не помню уже, кто автор. Очень там хорошо про
господ либералов сказано:
«Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции,
наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвратиться
обратно в свои уютные хоромы. Но шубы оказались украденными, а хоромы были
сожжены».
Борис, да и остальные поняли, что Стасский нарочно занимает
время разговорами и бесцельным хождением по комнате, чтобы их позлить и что
праздничного вечера не получится. Юлия Львовна пила вино маленькими глотками,
глядя на Стасского, и на лице ее Борис не заметил даже привычного чуть
брезгливого выражения, с которым она смотрела на бывшего гусара раньше. Она
была спокойна, только в глазах горел смущавший Бориса темный недобрый огонь. Он
пожирал владелицу глаз изнутри и не мог вырваться.
Стасский снова внезапно замолчал, прислушиваясь к себе. На
лбу у него выступили мелкие бисеринки пота. Он чуть заметно скривился и
продолжил:
