– А почему тогда дверь отпирал, не спрашивая? Ждал
кого-то, да не тебя?
– Ты слушай. Я спрашиваю, мол, нельзя ли полковника
попросить, скажи, мол, что штабс-капитан Алымов по известному ему делу срочно.
Думаю, уж догадается полковник, что меня прихватило, до утра терпеть мочи нет,
хоть волком вой. Тот, Иван-то, стоит в дверях как истукан, будто не слышит. Я
просьбу свою повторяю, а у самого язык уже заплетается. Однако так ничего и не
добился: отвечает мне это чудовище, что полковник, мол, болен лихорадкой, лекарство
приняли и спать легли, приказав до утра не беспокоить.
– А чего ж тогда лампу жечь и дверь на каждый стук
открывать? – запальчиво спросил Борис.
– Легко тебе сейчас говорить, – вздохнул
Алымов, – а я тогда от боли ослаб совсем, соображать перестал. Да вспомнил
вдруг, что и правда день полковника не видел и кто-то говорил, что болен он.
Стыдно мне стало, извинился и пошел. Да только одно название, что пошел, потому
что нога проклятая совсем отказала. Завернул за угол и сел прямо на землю. В
глазах темно, голова кружится. Так примерно полчаса просидел в отупении. От
холода ночного в себя пришел немножко, только хотел подниматься, как слышу –
конный едет. И заворачивает в переулок, тут дверь сама без стука открывается,
на пороге Иван с фонарем, и слышу я по голосу, что это сам полковник приехал,
да и Ахилла его узнал.
– Ну и оказия! – удивился Борис. –
Постой-постой, это значит, что полковник Азаров, сказавшись больным, пропадает
где-то сутками?
– Не сутками, а ночь и еще одни сутки. Но ты слушай,
что дальше было. Значит, полковник вошел в дом, а Иван взял Ахилла и повел в
конюшни. Ахилл – жеребец чистых кровей, редкой игреневой масти. Слава Богу, до
конюшни недалеко, а то я бы не дохромал. Но, честно говоря, у меня от злости и
боль-то прошла. В конюшне Иван расседлал жеребца, вытер, а когда ходил он за
овсом, я рассмотрел, что хоть жеребец и не в мыле, но видно, что дальний путь
проскакал.
– Вот, значит, как… – протянул Борис.
– На прошлой неделе он тоже болел и сутки не
показывался. Княгиня Анна Евлампиевна навестить его хотела, так он отговорился,
Ивана с запиской прислал, что, мол, ничего не надо, скоро буду. И понимаешь ли,
Борис, – Алымов сел на диван и слабо улыбнулся, – если бы я своими
глазами не видел, что он ночью издалека приехал, я бы, как и другие, подумал,
что полковник запивает. Запрется на сутки и пьет, а потом опять нормальный
человек. Ничего странного, говорят, сам Май-Маевский
[3]
тоже
запойный…
– Но тут ведь другое, – прервал Борис. – И ты
никому про эти его отлучки не рассказывал?
– А ты считаешь, что я сразу должен был мчаться в
контрразведку? – огрызнулся Петр. – В жизни доносчиком не был! И
потом, возможно, его отлучкам есть разумное объяснение. И как бы я тогда
выглядел? Пришлось бы признаваться, что следил…
– М-да, и что мне с этой информацией делать? –
задумался Борис. – Выяснить, что не было в этих поездках у Азарова никакой
служебной надобности, не составит труда, но вот как заставить его объясниться,
не призывая тебя в свидетели… Впрочем, я, кажется, придумал! Шерше ля
фам! – И, заметив, что Алымов нахмурился, Борис рассмеялся:
– Не надо так переживать! Уверяю тебя, что никому не
будет плохо, а совсем наоборот.
На следующее утро солнце светило так ярко, что октябрьский
день вполне можно было посчитать за летний где-нибудь на широте Санкт-Петербурга.
Горецкий с утра был озабочен, за завтраком читал газету и хмурился, потом
собрался скоро и ушел, наказав Борису активно втираться в среду офицеров. Борис
переглянулся с Саенко, понял, что Аркадий Петрович совершенно не в курсе его
ночных похождений, и повеселел. Он ощущал легкое беспокойство по поводу бывшей
баронессы и опасался, что Горецкий не станет ей доверять, а, чего доброго,
сдаст ее в контрразведку. Полковник Горецкий был чужд какой бы то ни было
сентиментальности.
Посему Борис решил разрабатывать операцию с полковником
Азаровым самостоятельно, тем более что Горецкий все равно будет устраивать
общую проверку всем пятерым офицерам. Он долго брился перед хозяйским зеркалом,
потом тщательно причесывался и наконец отправился в город. Алымов с утра собирался
к доктору на какие-то процедуры с ногой. Борис проводил его, потолкался в
коридорах лазарета, осведомился о здоровье генерала Дзагоева. Генерал был плох,
но доктора не теряли надежды. В солдатском отделении Борис неожиданно встретил
штабс-капитана Коновалова, с которым накануне познакомил его ротмистр Мальцев.
Штабс-капитан навещал своего коновода Пряхина, который и так уже скоро
собирался на выписку, потому что в бою с махновцами оторвало ему два пальца на
руке. Пальцев все равно не приставишь, резонно рассуждал Пряхин, с лошадьми он
и так управится, а чего зря казенную койку протирать. Коновалов дал ему денег и
ушел, а Борис посмотрел на часы и решил, что настало подходящее время для
визита к княгине Задунайской.
Дамы уже встали, напились кофею и собирались на прогулку.
Борис подал княгине шаль, мимоходом прикоснулся к тонким пальчикам Софи и
болтал без остановки – словом, усиленно делал вид, что у него решительно нет
никаких важных дел, кроме как заботиться о милых дамах. Княгиня принимала его
заботы спокойно, только переводила живой взгляд с него на Софи и обратно. Она
думала, что Борис увлекся ее приятельницей.
Захолустный Ценск преобразился от присутствия большой армии.
На улицах было множество офицеров, нарядных дам, но во всей жизни города чувствовалось
какое-то болезненное напряжение – слишком суетливы были местные жители, в
особенности неизвестно откуда взявшиеся темные личности – маклеры,
перекупщики, – слишком громки были разговоры на улицах и в кафе, слишком
развязны извозчики и официанты.
Пешком княгиня ходить не любила, поэтому вскоре остановились
у кондитерской, расположенной по теплому времени на открытой террасе. Встретили
знакомых, начался общий шумный разговор. Борис поймал себя на мысли, что вчера
ночью Алымов был прав, когда утверждал, что все, что происходит сейчас в
обществе, – это пир во время чумы. Говорили, как водится, об успехах на
фронте, дамы шумно восхищались Деникиным, офицеры солидно помалкивали, штатские
больше интересовались экономическим вопросом. Борис улучил минутку и сделал
Софье Павловне знак глазами. Та отошла к решетке, ограждавшей террасу. Борис
убедился, что никто на них не смотрит, и приблизился к Софи.
– Что вы хотели? – неприязненно спросила она, еле
шевеля губами.
– Дорогая моя, у меня к вам огромная просьба! – с
жаром начал Борис и взял ее за руку. – Но сначала я должен сказать, что вы
сегодня просто очаровательны.
Она и вправду была хороша – в лиловом туалете, чудно
подходившем к глазам.
