– Да, коник гарный, – Саенко расцвел, довольный
произведенным эффектом, – только уж ты, ваше благородие, его не обижай,
корми хорошенько, седлай аккуратно, чтобы спину не набить…
– Где же ты взял его, братец? – повторил Борис
свой вопрос, чувствуя кое-какие подозрения.
– Где взял, где взял, – насупился Саенко, –
да сам коник приблудился. Видно, хозяин плохо за ним глядел, вот животная и
ушла…
– Ох, Саенко! Чувствую я, украл ты этого коня!
– Ну, ваше благородие, – Саенко прямо-таки кипел
от праведного возмущения, – как это вы про меня думаете! Что я – цыган
какой? Цыгане – вот эти-то лошадей воруют, так на то они цыгане и есть. Их
хлебом не корми, только дай стащить чего-нибудь, а лучше всего – коника… А я –
да никогда! Этот коник просто оголодавши был, за ним хозяин, видать, худо
смотрел, вот он и ушел… Сам, вот те крест, сам ушел!
Борис покачал головой: подозрения его не рассеялись от
саенковских объяснений, а только еще больше укрепились. Гражданская война не
время для размышлений на моральные темы, а лошадь Борису была необходима. Тем
более такая прекрасная. Борис кстати вспомнил слова покойного Бережного о том,
что украсть коня и оружие – не грех, а доблесть для мужчины, и успокоился.
Он с восторгом оглядел своего нового коня. Тонкие легкие
ноги, гордая посадка головы, выразительные карие глаза… Немножко портили коня
только коротко обрезанные хвост и грива. Когда Борис осматривал короткую и
неаккуратно остриженную гриву, он покосился на Саенко и увидел на его лице
легкое смущение. Тут он понял, в чем дело: Саенко наверняка сам обстриг хвост и
гриву коня, чтобы его не узнал прежний хозяин. Внутренне усмехнувшись, Борис не
стал вслух распространяться о своей догадке. Он подошел к коню и погладил его
по шее. Красавец покосился на него, и кожа его нервно передернулась.
– Ничего, ваше благородие, – успокоил поручика
Саенко, – привыкнет. Ты его покорми, сахарку ему дай.
– А как его зовут-то? – спросил Борис.
– Как зовут? – переспросил Саенко, видимо, не
задумывающийся до сих пор над этим вопросом. – Как зовут? Обыкновенно,
Васькой зовут.
Простецкое имя не слишком подходило стройному, легконогому
жеребцу, но Борис не стал спорить.
Теперь занятия пошли гораздо живее. Васька был резвым, но
послушным конем, хорошо объезженным. Он быстро привязался к Борису и выполнял
его команды быстрее, чем Борис успевал их произнести. Единственный недостаток,
который был у этого прекрасного жеребца, состоял в том, что иногда, когда
всадник резко натягивал поводья, чтобы остановить его, Васька, вместо того
чтобы остановиться, задирал голову, закидывая ее на спину, как будто любовался
небом. Саенко, увидев эту манеру, покачал головой:
– Звездочет! Такую лошадь звездочетом называют. Это
плохо, да мы его живо отучим.
Саенко принес несколько сырых яиц и велел Борису, когда
Васька снова запрокинет голову, разбить эти яйца у коня на лбу и оставить так,
не вытирая.
Борис так и сделал. Васька жалобно ржал, мотал головой.
Яичный белок засох, склеив шерсть и залепив глаза коня. Борис не смывал
засохшую массу, хоть ему и жалко было Ваську. Несколько дней конь проходил
уродом, вызывая насмешки всех встречных, но зато голову больше не запрокидывал.
Потом Саенко отмыл его, отчистил, а с вредной привычкой «звездочетства» было
уже покончено. В остальном конь был удивительно хорош.
Саенко, убедившись, что Борис вполне освоился с новым
жеребцом, наконец позволил ему надеть шпоры. Шпоры подарил ему Петр Алымов,
сказал, что покупал их в свое время еще в Петербурге, в магазине Савельева, там
только и можно было достать приличные шпоры. Здесь Саенко тоже не обошелся без
поучений.
– Шпоры, ваше благородие, надо низко на ноге носить,
ровненько, не задирая их кверху. Если кто шпоры носит для фасону, задранными,
как у петуха, сразу ясно, что всадник никудышный. Такими шпорами лошадь не
пошлешь. Очень большие шпоры – плохо, надо поменьше и не звездочкой, а
колесиком, чтобы лошадь не поранить. Серебряные шпоры не нужны, это форс один,
они даже и не звенят. Хорошие шпоры – эти вот, что у тебя, из стали, они и для
посыла лучше, и звенят-то хорошо, заслушаешься. Сильно лошадь никогда не
пришпоривай, она и так все хорошо чувствует. Вон ты первый-то раз его потрогал,
так у него аж вся кожа передернулась. Даже перышком пощекочешь – лошадь
почувствует. А есть такие орлы, что норовят шпорами лошадь со всей силы бить.
Куда же это годится? Ты ее легонечко тронешь, а она уже все поймет и пойдет в
карьер, коли надо.
Уроки верховой езды подошли к концу. Горецкий пришел
посмотреть, как проходят занятия, и остался, по-видимому, доволен. Он
экипировал Бориса – достал для него хорошую тяжелую казацкую шашку,
кавалерийский короткий карабин и новый пистолет – «браунинг». Передавая ему
пистолет, Горецкий выразительно взглянул на Бориса и сказал:
– Ну, голубчик, надеюсь, теперь вы будете
осмотрительнее с оружием… и не станете играть на него в карты.
Борис смущенно потупился: он не мог избавиться от чувства
вины после самоубийства Бережного, то, что есаул застрелился из его пистолета,
мучило его, как заноза в сердце.
* * *
Коновод Никифор Пряхин возвращался из госпиталя в свою
часть. Идти было не так чтобы далеко, но все же порядочно, потому что жили коноводы
при конюшнях, а они находились на окраине города. Выписали его с обеда, он
долго и растроганно прощался с товарищами по госпиталю и с добрыми сестрицами,
после чего с несколькими такими же выписанными заглянул по дороге в трактир.
Деньги у Никифора были, потому что штабс-капитан Коновалов, дай ему Бог
здоровья, навещал его в госпитале и денег оставил не скупясь. Так что Никифор
рассудил, что ничего не будет плохого, если он появится в конюшнях попозже, и с
удовольствием посидел в трактире. Выпили по чарочке, потом еще по одной, а
дальше подходили к их столу какие-то люди, все свои, солдатики, и немного
опомнился Никифор только на крыльце трактира, куда вывел его половой, потому
что у Никифора кончились деньги.
Попутчиков к окраине города не нашлось, и Никифор побрел,
спотыкаясь и мечтая добраться наконец до постели или, на худой конец, упасть в
конюшне на солому, а назавтра уже появиться перед офицером.
Смеркалось, деревья у дороги отбрасывали длинные синие тени.
Солнце село где-то далеко в степи, птицы замолкли, и даже ветерок утих. Домики
были расположены все просторнее и просторнее, наконец вообще пошел пустырь.
– Никифор! – окликнули вдруг его из высокой травы,
что росла чуть в стороне от дороги.
Пьяненький коновод продолжал идти не останавливаясь.
– Никифор, Пряхин! – Голос усилился.
– Свят, свят! – забормотал Никифор и остановился,
боязливо озираясь. – Господи, спаси, уже мерещится.
– Да не валяй ты дурака! – Голос прервался
стоном. – Подойди, видишь, человеку плохо…
