– А людей? Сколько пропало людей? Это вас меньше
волнует?
– Что-то вы, Борис Андреич, сегодня слишком
агрессивны, – примиряюще улыбнулся Горецкий. – Я, знаете ли, соскучился,
давно вас не видел, поговорить захотелось… А хотите я вам скажу, кто в этом
виноват? То есть не в самой революции, а в том, что она стала возможна?
– Ну и кто же? – без особого интереса спросил
Борис.
– Такие, как вы!
– Что-что? – Борис отставил в сторону рюмку и
смотрел на Горецкого сердито.
– Именно: такие, как вы. Восторженная интеллигенция!
Ах, свободы им захотелось, ах, царь – тиран и деспот!
– Да я никогда политикой не занимался…
– Вот-вот, политикой не занимались, а подпольную
литературку-то небось почитывали.
– Было дело, – хмыкнул Борис, – да только
глупость одна там была…
Борис вспомнил студента Ковалевского, который считался на
курсе признанным революционером. Ковалевский ему никогда не нравился – уж очень
был лохмат и неопрятен. Многих раздражала его манера стоять очень близко к
собеседнику, дергая его за пуговицу тужурки и при разговоре брызгать в лицо
слюной.
– А ведь не признались же, что глупость, не выступили
открыто против Ковалевского! Еще бы, ведь руки бы не подали вам товарищи! А за что?
За то, что дурака разоблачили?
– М-да-а, попробовал бы я тогда… А сами-то,
прогрессивный профессор!
– Да уж, каюсь, совсем эти революционные идеи головы
студентам заморочили… И какую манифестацию устроили, когда Ковалевского
отчислили! И холуи-то мы царские, и сатрапы оказались… Хотя все знали, что
Ковалевского отчислили за хроническую неуспеваемость, а все равно митинговали.
– И ни одного не нашлось, чтобы в лицо ему сказать, что
враль он, лентяй и дурак, работать и учиться не хочет, а потому и изображает из
себя революционера, – вздохнул Борис.
– Вот, господа хорошие, за что боролись, на то и
напоролись! – желчно произнес Горецкий. – Ну да ладно, Борис Андреич,
вернемся к нашим делам, – добавил он обычным голосом, полностью
успокоившись и разливая по рюмкам оставшийся коньяк. – Стало быть, у нас
осталось трое подозреваемых, остальные выбыли в связи со смертью. Но алиби
штабс-капитана Коновалова трещит по всем швам.
– Вы и раньше-то ему не очень верили?
– Да, конечно, но теперь благодаря нашему другу Саенко
открылись новые обстоятельства – точно известно, что Коновалов перед боем
обменялся лошадьми с неким драгунским офицером. Кто такой – неизвестно, да и не
нужно теперь, раз его все равно убили. Стало быть, Коновалов на другой, менее
заметной, лошади вполне мог скрыться на время с глаз остальных и предупредить
махновцев.
– Но почему вы все же склоняетесь к тому, что предатель
– Коновалов? Ведь у остальных тоже нет алиби…
– А потому, во-первых, что сама эта история с обменом
лошадьми выглядит очень подозрительно в свете дальнейших событий – похоже, что
Коновалов заранее обеспечивал себе алиби, и не он ли и убил того самого
драгуна. А во-вторых, только предательством Коновалова объясняется убийство
коновода Пряхина! – торжествующе ответил Горецкий. – Помните перед
рейдом? Ведь если Никифор Пряхин знал, что на приметном жеребце Буяне был в том
бою не Коновалов, то он мог рассказать об этом – случайно, не придавая
значения. Этим он был опасен для Коновалова, и тот его убил, когда Пряхин
возвращался из госпиталя, потому что раньше это было сделать невозможно – в
госпитале Пряхин был на виду.
– Логично, – протянул Борис. – Но никакого
обвинения вы Коновалову предъявить не сможете – у вас по-прежнему нет
доказательств…
– Это верно, – согласился Горецкий, – но мы заманим
его в западню. И вы мне в этом очень поможете. Как я говорил, петлюровское
подполье в городе арестовано в полном составе, исключая убитых братьев Кулябко.
Просто удивительно, как эти опереточные, совершенно несерьезные личности могли
принести столько вреда! То есть они-то сами – эти лавочники, кондитеры и
бакалейщики – совершенно ничего не стоят, но вот один из братьев – кто пролез в
контрразведку, а тем более наш человек – это совершенно другое дело! Он один
принес вреда столько, сколько не принес бы вражеский кавалерийский эскадрон.
Его просто необходимо нейтрализовать!
Полковник встал, подошел к окну и закурил трубку.
– Значит, я продолжаю. Подробности провала подполья
держатся в строжайшей тайне, то есть никто из обывателей не знает, кто убит, а
кто сидит в контрразведке. На допросе Охрим, подручный убийца братьев Кулябко,
показал, что имелись две тайные явки: одна – та, куда привели меня, а другая –
в мясной лавке Стаднюка, что на Грибоедовской улице. Про эти явки знали только
трое: оба брата и Охрим. Думаю, что и предатель про них тоже знает. Итак, Борис
Андреевич, сможете вы завтра вечером собрать у Пунса всех троих подозреваемых?
– Разумеется, – пожал плечами Борис, –
господа офицеры сейчас только и делают, что пьют, отдыхают то есть.
– Вот и отлично! А теперь выпьем за нашу удачу! Прозит!
На следующее утро Борис взял картину, обернутую холстиной,
подсунул ее под френч и закрепил пластырем. Плечо все еще болело под бинтами,
так что если посторонние заметят некоторую скованность в его осанке и походке,
то отнесут это за счет раны в плече, тем более что рука покоилась на черной
шелковой повязке, которую раздобыл где-то вездесущий Саенко.
Борис подошел к двери знакомого особняка и постучал. Открыл
Федор, старый лакей княгини Задунайской. Он приехал с ней из самой Москвы,
потому что был очень и очень ей предан. Сегодня он был хмур и смотрел на Бориса
неприветливо.
– Здравствуй, Федор! – обратился к нему
Борис. – Госпожа княгиня дома?
– Не принимают, – хмуро ответил Федор.
– Это что же случилось, что княгиня свою родню не
принимает? – удивился Борис.
– Они больны-с, поэтому никого не принимают, –
стоял на своем Федор.
– А ты пойди, голубчик, доложи, – ласково, но в то
же время настойчиво велел Борис.
– Что мне докладывать? – сердито закричал Федор. –
Сказано – больны они. – Голос его дрогнул.
Удивленный Борис пригляделся к нему внимательнее и понял,
что старый лакей не груб, а просто очень расстроен. В глазах его стояли слезы.
– Что, Федор? Никак, совсем плохо? – упавшим
голосом спросил Борис.
– Неделю назад удар был, – угрюмо сообщил Федор,
глядя в сторону.
– С чего это вдруг? Вроде здорова была…
– Как прошел слух, что махновцы город возьмут, так
что-то забеспокоилась, а потом засмеялась и говорит, что, мол, двух смертей не
бывать. «Ну, ограбят, все заберут, да и ладно, а больше-то со старухи ничего не
возьмут. Ты, – говорит, – Федор, дверь покрепче закрой, да и сидите
тихо. А я молиться буду, надобно в такой момент о душе подумать». А после
Агафья заходит к ней, а она, матушка, лежит на полу без памяти.
