– А? Я считаю счастьем то, что мы живы! – Он
залпом допил вино из своего бокала и сделал знак официанту. – Далеко не
всем так повезло! Когда мы сидели здесь в прошлый раз, с нами был Бережной… и
полковник Азаров… то есть я хотел сказать, что он был не с нами, но здесь, в
ресторане.
– А кстати, – оживился Мальцев, – куда же
делась пассия полковника Азарова Сонечка? Что-то ее не видно… Петя, ты ведь
вхож к княгине, так что с ней случилось, не знаешь?
– Княгиня больна, а где находится Софья Павловна, я не
интересовался, – нелюбезно ответил Алымов, он вообще был мрачен, оттого
что нервничал.
Сама по себе его мрачность вряд ли кого-нибудь бы
взволновала, как не удивляла уже никого злобность Осоргина после выпитых
нескольких рюмок, но вот нервозность Алымова могла насторожить Коновалова, и
Борис, чтобы разрядить обстановку, пьяно рассмеялся и проговорил, растягивая
слова:
– Зато я интересовался. Никуда Сонечка не пропала,
просто сидит взаперти из-за болезни княгини и невыносимо скучает от этого. Она была
мне безумно рада.
– Уж не хотите ли вы сказать, поручик, что заступили на
место покойного Азарова? – недоверчиво спросил Мальцев.
– Борис Андреич у нас баловень судьбы и любимец
женщин, – срывающимся голосом произнес Осоргин.
Мальцев взглянул на него с отеческой тревогой в глазах:
– Митенька, ты бы пил сегодня поменьше.
«Что он все его опекает, как маленького?» – с внезапным
раздражением подумал Борис, а вслух произнес:
– Пардон, господа, и хотел бы похвастать победой над прелестной
Софи, но как порядочный человек… – Он пьяно рассмеялся и поднял бокал,
глядя на Коновалова: – Выпьем за знакомство, господин штабс-капитан! Жаль, что
вас тогда с нами не было.
Коновалов кивнул, пригубил свой бокал и отвернулся, хмуро
рассматривая зал.
– Вы видите, кто здесь сидит? – наконец сказал он
после долгой паузы. – Тыловая шваль! Спекулянты, торговцы, служащие
интендантства – на них такая же форма, как на нас, но в то время как мы
проливаем кровь и теряем своих товарищей, они сколачивают состояния,
обворовывая армию, то есть нас с вами!
«Силен! – подумал Борис. – Сколько пафоса!»
– А контрразведчики? – продолжал Коновалов
горячо. – Эти хуже всех: изображают боевых офицеров, делают карьеру, а что
конкретно они делают? Шныряют вокруг фронтовиков, что-то вынюхивают…
– Однако, – протянул удивленно Алымов, – что
это у вас, штабс-капитан, накипело… – и замолчал, почувствовав под столом
пинок Бориса, которому такой разговор был очень на руку.
Коновалов перехватил взгляд Бориса и немедленно вцепился в
него:
– Вот вы, поручик, – сейчас вы прошли с нами
рейдом, понюхали пороху, послушали, как цвиркают над ухом пули, а ваш
таинственный шеф, полковник Горецкий, отсиживался в это время в тылу! Так от
кого, позвольте спросить, больше пользы для Белого дела: от вас или от него?
Борис мысленно даже крякнул от удовольствия – так удачно
складывался разговор. Коновалов сам шел в расставленную ловушку.
– Не нужно, Сергей! – Как всегда, ротмистр Мальцев
выступал в роли всеобщего миротворца. – Мы пришли сюда не ссориться, не
считать обиды, а порадоваться жизни и вспомнить тех, кого уже нет с нами.
Давайте, господа, выпьем за полковника Азарова и многих других…
Борис, казалось, не слышал его слов. Приподнявшись из-за
стола, он заговорил, обращаясь к одному Коновалову:
– Вы несправедливы, господин штабс-капитан! Полковник
Горецкий рисковал жизнью, может быть, не меньше нас с вами! Всего лишь
несколько дней назад он перехватил петлюровского курьера, посланного к здешним
единомышленникам, и сам под видом этого эмиссара направился прямо в логово
заговорщиков, на их явку. Там его опознали и едва не убили – одним из
заговорщиков оказался полковник Кузнецов из контрразведки, который, впрочем,
вовсе и не Кузнецов, а Кулябко, брат главаря здешнего петлюровского подполья…
Кузнецова убили при аресте, а брата его Горецкий арестовал, и сейчас его
допрашивают… Впрочем, господа, – как бы опомнился Борис, – я слишком
разговорился… Это все конфиденциально, господа, прошу вас сохранить мои слова в
тайне… – Он растерянно оглядел сидящих за столом офицеров. – Я только
хотел доказать штабс-капитану, что Горецкий не менее мужественен, чем мы с
вами…
– А вот и ваш герой! – с язвительной усмешкой
сказал Осоргин, показывая взглядом на приближающегося к столу полковника.
Аркадий Петрович выглядел чрезвычайно взволнованным.
– Господин поручик! – громко обратился он к
Ордынцеву, сдержанно кивнув всем присутствующим. – Вы что-то празднуете?
Не вижу особенных оснований. Вы немедленно нужны мне. И попрошу вас как можно
скорее привести себя в порядок.
– Что случилось? – проговорил Борис, медленно
поднимаясь из-за стола.
– Наш человек сбежал. – Горецкий понизил голос,
однако всем сидящим за столом его слова были хорошо слышны.
– Как это ему удалось? – растерянно спросил
Ордынцев.
– Проворонили, мерзавцы! Оглушил часового… Ну, далеко
он все равно не уйдет – город мы оцепили, единственная конспиративная квартира
нам известна – это его собственный дом, так что деваться ему некуда… Идемте,
поручик! – После этих слов полковник обвел взглядом присутствующих и сказал
негромко, но твердо: – Простите, господа офицеры, я должен увести вашего
приятеля. – С этими словами он развернулся и быстрыми решительными шагами
покинул зал.
…Князь, ваша светлость, прошу вас, прошу вас, не надо
Этого пьяного, этого снежного ада… —
надрывно выводил бледный человек на эстраде.
Вечером того же дня на Грибоедовской, в мясной лавке
Стаднюка, где всегда можно найти свежую телятину и отличный тамбовский окорок,
творилось что-то странное. Сам хозяин, связанный по рукам и ногам, с кляпом во
рту, был заперт в кладовке. Он поводил по сторонам выпученными глазами и горько
сожалел о том дне, когда черт дернул его влезть в политику и связаться с
петлюровским подпольем. В эту минуту лицо его, полнокровное, надутое и очень
раздосадованное, весьма напоминало ту бычью голову, что многие годы служила
вывеской и украшением его лавки.
Сама лавка была заперта, что неудивительно в девятом часу
вечера и не опасно для коммерции господина Стаднюка. В помещении лавки не было
посторонних, одни только мясные туши безучастно висели на своих крюках,
напоминая ранних христианских мучеников.
В заднем помещении лавки было, напротив, весьма людно.
Аркадий Петрович Горецкий, отойдя на пару шагов от созданного им шедевра и
воздев на нос пенсне, с немалым удовольствием любовался своим творением.
Унтер-офицер Ельдигеев был по своему восточному обыкновению невозмутим, Борис
же Ордынцев хохотал до слез и махал руками:
– Ох, Аркадий Петрович, ну и юмор у вас!
