— Даже кошмарный сон лучше, чем явь без ребенка. — В глазах Рейчел горела злость, точно ее бездетность была вызовом, на который Эдди не ответить, или спором, в котором ему не одержать верх.
Первое время Эдди утешал — дескать, у тебя есть я, а у меня ты, — но теперь даже не пытался. Рейчел нарочно мучила его, хотела, чтобы он почувствовал ее боль. Можно подумать, он не чувствовал!
Когда Эдди сегодня собрался, Рейчел даже не спустилась приготовить ему чай. Она не проводила его, значит, их отношения в тупике, ведь любящий человек понимает: любое прощание может стать последним. Если мужчина и женщина не прощаются, значит, не боятся искушать судьбу.
Колли отодвинулся от Эдди, и у того тут же замерзла нога. Эдди потоптался на месте и поработал кистями. Глубокомысленными размышлениями овец не спасешь. Пес вилял хвостом и ежесекундно оглядывался. Рейчел, к ним шла Рейчел! Подол пальто волочился по воде, на груди висел ягдташ. Не женщина, а безутешный призрак — длинные черные волосы распущены по плечам, в карих глазах скорбь.
— Привет, пес! Привет, Эдди! Я принесла вам чай.
Эдди заявил, что, хоть и вечереет, домой он еще не собирается, но на самом деле не желал подношений от Рейчел. Сейчас он, как всегда, уступит, а потом снова будет корчиться от боли.
— Я с вами пойду. — Тон у Рейчел был такой, словно это подразумевалось само собой.
Эдди сказал, что придется нести ее на закорках, иначе она просто окоченеет. Он втайне надеялся, что Рейчел почувствует его неприязнь и откажется.
— Хорошо, — только и сказала она.
Эдди не хотел видеть Рейчел и умирал от желания с ней побыть. Радовался, что она пришла, и ругал себя за уступчивость. Боялся, что она окончательно растопчет его любовь, и ловил себя на мысли, что, возможно, по-настоящему любил только Люси. От внутреннего разлада пропал голос. Бедный пес смотрел то на хозяина, то на хозяйку, не зная, что случится дальше.
Наконец Эдди кивнул, повернулся к Рейчел спиной, и она, опершись на его плечи, подпрыгнула: давай, мол, лови меня. Тонкие руки обхватили его за шею, гладкая смуглая щека прижалась к его щеке.
Эдди почти забыл нежность ее прикосновений и легкий мускусный аромат, как у свежераспиленного дерева и роз. Тело у Рейчел ладное, вес небольшой — проблем не будет. Рейчел оплела ногами его талию. Эдди подхватил ее под коленки — когда-то такая поза завела бы обоих с пол-оборота, а сейчас их тела молчали, словно желание и надежда угасли без следа.
Эдди брел к церкви и на веревке тащил вертлявую половину бочонка. За бочонком плыл колли. Ноги Рейчел бороздили воду, над водой распахнулся закат. Быстро холодало.
Впереди замаячила яркая цепочка — к острову плыла лисица, а за ней три лисенка. Тощие малыши с трудом держали головы над водой и отставали. Еще немного — и они утонут. Эдди вытащил дрожащие комочки из воды и посадил в свой ковчег.
Онемевшие, будто чужие ноги едва двигались. Сквозь призму воды казалось, что травы на затопленном пастбище куда больше, чем на самом деле, а колли не плывет, а бежит по воздуху, выбивая лапами пузыри.
Прочь от церкви плыла зайчиха — не к соседнему острову, а в открытое паводковое море. Колли покружил возле нее, управляя хвостом, словно румпелем, и оставил в покое. Поравнявшись с зайчихой, Эдди мог дотронуться до мокрых грязных ушей, маленькой головы и длинного костлявого тела, от которого разбегались крохотные волны. Лисят он уже спас, хотя он же фермер, он понимает, что с дикой природой лучше не спорить. Почему бы не спасти зайчиху? В заячьих глазах читался страх — не перед водой, а перед ним, лисятами и колли. Если посадить в ковчег, зайчиха попадет из огня да в полымя. Так ради кого это спасение, ради зайчихи или ради себя самого? Внезапно в грациозных движениях лап Эдди разглядел огромное желание жить и понял: заячья мудрость заслуживает больше доверия, чем его собственная. Пусть плывет, куда решила.
С каждым шагом Рейчел казалась все тяжелее, она молча обнимала его за плечи и прижималась щекой к шее. Они прошли мимо дохлого ягненка, который распластался на воде, словно морская звезда, и медленно вращался.
Начался подъем, воды под ногами стало заметно меньше, и Рейчел соскользнула со спины Эдди.
На острове возле фейрфилдской церкви они нашли только одну овцу. Два мертвых ягненка лежали на траве, три живых спрятались за контрфорсом и свернулись клубками, положив головы на копытца. Двери церкви оказались открыты, к кафедре жалось еще несколько овец, а в нефе стоял облепленный грязью упряжной конь.
Они сели на скамью и выпили чай из фляги, и тишина, что окутывала их, была мирной, словно ярость на время ушла из беспросветной тоски Рейчел. Над Ромни-Марш поднимался ветер. Лисица с детенышами ускользнули в полумрак.
Уже почти стемнело, когда Эдди и Рейчел погрузили в ковчег спящих ягнят. Колли погнал овец к воде.
Обратно они ехали верхом на коне. Рейчел села перед Эдди, прижалась к нему спиной и накрыла ладонями его руки, крепко держащие конскую гриву.
В Рейчел что-то изменилось, что-то погасло. Либо она возвращалась к нему, либо, как зайчиха, плыла в никуда.
Карен с тоской вспоминала свой пыл, самоуверенность, желание использовать малейший шанс. С годами сил и желания рисковать заметно поубавилось, а житейская мудрость подсказывала, что не всякая игра стоит свеч.
Теперь ей больше всего хотелось, чтобы ничего не менялось, хотелось послушной овцой брести по проторенной дорожке, не обращая внимания на дразнящие огоньки счастья, которые гаснут, стоит присмотреться к ним внимательнее. Когда-то давно Элизабет называла ее ветреной и безрассудной. Сейчас Карен стала совсем другой, точнее, никакой вообще. Удивительно, до чего застылой может быть жизнь — такой застылой, что и не замечаешь, как один серый день сменяет другой и приближается смерть.
«Придумываю себе занятия, суечусь, а на самом деле шевельнуться не решаюсь. Я — заложница мрака».
В себе Карен ценила лишь терпение и поразительный талант притворяться. Лицемерие, как любая ложь, угнетало, лишало последних сил. Каждое утро она с огромным трудом наскребала в себе порцию фальшивого смирения, чтобы дотянуть до конца дня. Карен лежала в постели с закрытыми глазами — окопы лучше всего рыть в темноте — до тех пор, пока не начинала казаться себе невидимой.
«Я даже детей своих обманываю. Они не понимают, что я сдалась. Я притворяюсь, что наша жизнь прекрасна, а в действительности мир жестокий, он в порошок людей стирает. В Германии тесно и душно, как в консервной банке. Наверное, во мне говорит отчаявшаяся мать».
Карен понимала, что в Германии наверняка немало других женщин, живущих во лжи и притворстве. Но как их распознать, если они маскируются?
Карен тосковала по Элизабет. Сестра — якорь правды, а Карен уносило все дальше в никуда. Теперь даже Элизабет не узнает ее, пополневшую, поздоровевшую. Сестре невдомек: жир — лишь часть маскировки, он отлично заполняет лиф вечернего платья и отвлекает внимание от банальных фраз. Со стороны создавалось впечатление, что Карен — верная дочь партии, что она любит и ненавидит в соответствии с политикой фюрера.
