Из густых зарослей доносилось негромкое посвистывание лесных птичек, где-то вдалеке зашуршали кусты, а в нескольких шагах от меня на щербатый асфальт выскочила серая мышь, понюхала воздух, дергая носом, а затем начала короткими перебежками пересекать дорогу. Она напомнила мне сумасшедших питерских старушек-одуванчиков, которые очертя голову бросаются через улицу, размахивая палкой и посылая проклятия во все стороны, и я засмеялся.
Услышав мой громкий и страшный смех, мышь запаниковала и, серой молнией прочертив асфальт, исчезла в начинавшей увядать траве.
Поправив на плече сумку, в которой был некоторый запас еды и большая пластиковая бутылка с водой, я посмотрел на часы.
Половина восьмого утра.
Отсюда до поселения староверов было около тридцати километров, и при некотором знании тайги, которое я приобрел-таки за время своих прежних шараханий по здешним местам, к вечеру я обязательно должен был добраться до места. Оглядевшись еще раз, я прикинул направление и, пожелав самому себе ни пуха ни хера, решительно шагнул с асфальта на мягкий ковер трав и мхов, устилавший дно «зеленого моря тайги».
Быстро идя по усыпанной иголками, шишками и прочим лесным мусором земле и уворачиваясь от пытавшихся ткнуть меня в лицо низких ветвей и сучьев, я скоро понял, что напрасно так резко рванул, отвыкнув в городе от энергичных дальних прогулок по пересеченной местности. Несколько сбавив темп, чтобы восстановилось участившееся дыхание, я перестегнул лямки на сумке и закинул ее за спину, как рюкзак. Стало гораздо удобнее, и теперь я мог размахивать руками при ходьбе, как и положено на марше.
Наконец дыхание вошло в норму, ноги размялись, и я, втянувшись в ритмичную ходьбу, стал с удовольствием поглядывать по сторонам, беззаботно любуясь видами дикой природы.
Примерно через час размеренного шага я остановился и, присев на склоне открывшейся передо мной лощины, заросшей низкорослым кустарником, достал из сумки бутылку и слегка приложился к ней. Много пить было нельзя, потому что это могло привести к одышке, и я с сожалением оторвался от теплого пластикового горлышка. Завинтив пробку, сунул бутылку обратно и осмотрелся.
Склон, на котором я устроился, полого уходил вниз, и противоположный берег этого свободного от леса пространства, заполненного чистым и прозрачным воздухом, был в полукилометре от меня. Я прислонился спиной к шершавому стволу толстой ели, под ветвями которой устроил свой небольшой привал.
Коран…
И что же в этом Коране?
То есть, что в нем, понятно – просто какой-нибудь шифр, или указание, или еще что-нибудь. Это ясно. А вот что за богатства скрыты за всем этим, где они, как до них добраться? И перед моим внутренним взором стали одна за другой появляться картины курганов, пещер, лабиринтов и прочих тайных и романтичных мест, в которых можно спрятать золото, драгоценные камни и другие вещи, которые принято считать сокровищами.
Клад!
Точно, это – клад.
Те кольца, на которых были выгравированы цифры, означавшие номер ячейки в банке принца… э-э-э, черт, как его там звали… ну, неважно. В общем – там не было никакой романтики. Банк, охранники, лимузины, телефоны, а потом – «мерседесы», террористы, пароходы, пистолеты… Все давно знакомо по сотням боевиков про мафию. Даже скучно.
А тут, похоже, дело пахло совсем другим. Если секрет этого клада находится в книге, до которой не могли добраться уже черт знает сколько времени, то, значит, и сам этот клад с тех пор остается в неприкосновенности. Если, конечно, его не распотрошили случайные счастливчики.
Интересно, сколько этому кладу лет? Сто? Двести? Четыреста?
Я чувствовал, что постепенно начинаю увлекаться идеей кинуть Надир-шаха, и не только заполучить Алешу, но и оставить у себя эту книгу. Правда, слишком увлекаться не следовало, потому что без живого Алеши мне никакие сокровища не нужны.
Интересно все это…
Я встал и, снова закинув сумку за спину, начал спускаться в лощину.
* * *
К поселению староверов я вышел в начале седьмого.
Когда в просветах между деревьями показались их посеревшие и поседевшие от времени дома, я почувствовал, что начинаю волноваться. Остановившись и оглядевшись, я скинул сумку и присел на толстый корень вековой ели. Нужно было успокоиться, собраться с мыслями, еще разочек обдумать предстоящий разговор со старцем Евстратом. Но ни старец Евстрат, ни тонкости беседы с ним не шли мне на ум. Уставившись перед собой неподвижными глазами, я видел только одно.
Я видел Настю.
Она умерла. Но прошло время, я отгоревал, отплакал свое, и жизнь снова увлекла меня своими головокружительными волнами, не дававшими сжечь душу в бесплодных попытках возродить безвозвратно ушедшее хотя бы в воображении. Я видел людей, для которых смерть драгоценного человека становилась той пропастью, дальше которой пути уже не было. Они ходили, дышали, но они были мертвы. В их глазах, обращенных внутрь себя, плавали отражения давно минувших событий, тени людей, которых больше не было, они беззвучно обращались друг к другу, жестикулировали, улыбались, и это повторялось снова и снова…
И то, что происходило вокруг, не имело для них никакого значения.
Это было страшно и несправедливо.
Я понимал, что жить прошлым нельзя, что оно отравляет душу своей несбыточностью, и могучий инстинкт жизни не позволял моим горьким воспоминаниям превращаться в чугунную гирю, прикованную к лодыжке и мешающую идти дальше по дороге страданий и радостей. Я продолжал жить, иногда в памяти своей возвращаясь к давно прошедшим дням, полным боли и света… И снова жил. Жил здесь и сейчас.
Это было так, и это было хорошо и правильно.
Но сейчас, оказавшись там, где мы с Настей любили друг друга, там, где мы поняли, что нам нужно быть вместе всегда, я потерял себя, и боль и горе, терпеливо поджидавшие меня, получили свою добычу…
– Ты долго собираешься сидеть здесь?
Я подскочил и, оглянувшись, увидел прислонившегося к сосне братца Игната, который задумчиво наблюдал за мной.
– Не горюй, – сказал он, едва заметно улыбаясь, – придет время, и увидишь свою Настю.
– Откуда… – сказал я и осекся.
– А оттуда, что я уже битый час стою тут и слушаю, как ты разговариваешь то с Настей, то с Алешей, то с нехристем каким-то, прости господи, – и он перекрестился, – а уж сквернословил-то, когда с нехристем этим шахом разговаривал – не приведи Господь!
Он снова перекрестился и добавил:
– Хорошо, хоть не богохульствовал. Я потер лицо руками.
Целый час, говорит… Симптомчики, как говорил наш патологоанатом, вытаскивая из трупа пули общим весом граммов на триста.
Отняв руки от лица, я посмотрел на братца Игната.
Он ответил мне спокойным взглядом и, шагнув навстречу, протянул руку:
