- Не понял, положил - это как, мордой вниз?
Солдат засмеялся, потешаясь над непонятливым и наивным собеседником, и пояснил:
- Зачем мордой вниз? Из калашникова положил. А те трое - это точно, сами мордой вниз легли.
Внезапно мне захотелось взять солдата за горло и надеть его затылком на стоп-кран. Руки так и зачесались сделать это, но усилием воли я сохранил на лице прежнее удивленно-восхищенное выражение и спросил:
- Так ты их застрелил, значит?
- А что еще с ними делать, с козлами?
- Ну, в общем, да… Что с ними еще делать… А как же это случилось? - спросил я, понемногу успокаиваясь.
- Ну, как, обычное дело, подняли по тревоге, сказали, что ищут беглых зэков, и они как раз в нашу сторону идут. Вывезли нас в лес, ну, цепью выстроили, и пошли мы прочесывать. Ну, через километр я их в ямке и увидел. Вообще-то положено сначала вверх стрелять, но замполит сказал, что это не обязательно. Ну, я передернул затвор, и - огонь! Двое - наповал, а еще трое - обосрались и лапки кверху.
Я смотрел на этого щенка, который не знал ни жизни, ни смерти, и удивлялся. Мальчишка, лет девятнадцать ему, ну, двадцать от силы, наверняка дрочит, где только может, не знает в жизни еще ни-че-го! А уже убил несколько человек, и это вовсе не будет отравлять ему оставшуюся жизнь. Обычное деревенское животное, которому что корову зарезать, что зэка пристрелить - без разницы. Герой, бля!
Я глубоко вздохнул и, бросив догоревшую сигарету в угол, повернулся к выходу из тамбура.
Взявшись за ручку, я остановился и, повернувшись к солдатику, сказал совсем другим голосом:
- Ты, вша поганая, ты не рассказывай о своих подвигах кому ни попадя. А то попадешь на бывшего зэка, он тебя и приголубит. Сначала в жопу, а потом пером в ливер. Понял, пидор?
Солдатик опешил и впервые за все время разговора внимательно посмотрел на меня. Я знаю, что он увидел. Он увидел жесткое лицо, обтянутые сухой кожей скулы и холодные серые глаза. Такие же лица были у тех пятерых, и теперь, когда в руках у солдатика не было калашникова, он чувствовал себя совсем по-другому. Солдатик, такой смелый с оружием в руках и под крышей армии, увидев опасного и жестокого мужика прямо перед собой, испугался и выронил сигарету, которая покатилась по дергающемуся полу тамбура к запертой двери на улицу.
Мы оба следили за тем, как сигарета катится между плевков, и когда она провалилась в щель, солдат поднял на меня испуганные глаза, и я, увидев, что дрянной пацан уже почти обосрался от страха, сказал ему:
- Не ссы, я тебя не трону. Но сделай так, чтобы я тебя больше не видел. Увижу - будешь жалеть себя.
Я открыл дверь и вошел в вагон.
В нос ударили ставшие привычными за несколько суток запахи, и, пробираясь к своему отсеку, я столкнулся в проходе с проводницей, идущей навстречу ему и тупо повторявшей:
- Через пятнадцать минут - Жешарт. Стоянка - десять минут. Через пятнадцать минут - Жешарт…
Когда мы протискивались друг мимо друга в тесном проходе, она проехалась по моему животу большой тугой грудью, но это не доставило мне ни малейшего удовольствия, потому что от проводницы пахло потом и чесноком.
Свернув в свой отсек, я бросил на столик пачку "Мальборо" и зажигалку, затем запрыгнул на свою полку и, устроившись на животе, стал глазеть в окно. Поезд двигался все медленнее и наконец, когда истекли обещанные проводницей пятнадцать минут, остановился.
Заскрипели тормоза, залязгали железяки, где-то зашипел сжатый воздух, и настала тишина, нарушаемая лишь негромкими разговорами пассажиров да паникой в тамбуре, где суетились мешочники. Одним нужно было попасть внутрь, другим - наружу, кто-то просто хотел выйти постоять на твердой земле…
Когда долго едешь в поезде, то именно в эти короткие минуты стоянки понимаешь, как хорошо не слышать постоянного стука колес на стыках, металлического гудения катящейся стали, поскрипывания старого вагона и прочих звуков, сопровождающих железнодорожное путешествие.
Я смотрел в окно, подперев кулаком подбородок, и бездумно провожал взглядом трех баб, которые перли на себе штук пятнадцать узлов с добром. При этом они успевали оживленно беседовать и даже чем-то жестикулировать. Одноэтажное здание вокзала было выкрашено грязно-желтой краской, штукатурка во многих местах облупилась, вдоль стенки выстроились местные лоточники, предлагавшие приезжим и аборигенам обычный ассортимент, состоявший из пива, сигарет, пряников и презервативов. У самой стены лежал бомж. Может быть, он спал, может быть - сдох, кто знает… Под ним темнела лужа. Мимо равнодушно прошел мент в сдвинутой на затылок фуражке. В общем, этот вокзал не отличался от тысяч таких же.
Прошло десять минут, от локомотива до хвоста состава прокатился угрожающий лязг, и поезд медленно тронулся. И тут я увидел на выщербленном асфальте перрона давешнего солдатика из тамбура. Он стоял лицом к поезду и смотрел на проплывающие мимо него окна. Увидев меня, он поднял руку и сделал в мою сторону такой жест, будто нажимал на курок. Я усмехнулся и подумал: "Вот сучонок!" Потом перевернулся на спину и закрыл глаза. Делать было нечего, книжек не было, а выскочить на станции и прикупить чтива в ларьке я не сообразил. Нужно будет сделать это в Микуни. Подумав об этом, я решил предупредить проводницу, чтобы она разбудила меня, но сладкая дремота уже наплывала, и в стуке колес я услышал "Доедь-доедь… Доедь-до-едь…"
В глаза посыпался теплый песок и я уснул. Было четыре часа дня.
* * *
Санек, он же капитан ФСБ Александр Егорович Шапошников, знал, что в его функции не входит слежка за сопровождаемым им Знахарем, поэтому тоже давил морду на верхней полке, не стесняясь.
Когда генерал Арцыбашев вызвал его, Санек и не представлял, что ему придется ехать через всю страну к черту на рога, в эту долбаную Воркуту, чтоб она провалилась, да еще и сопровождать этого непонятного человека до зоны. Но многие годы работы в очень специальной организации приучили его не задавать лишних вопросов, и Санек не задавал их. Он внимательно слушал генерала, стряхивая пепел в настоящий человеческий череп, стоявший на генеральском столе.
У черепа была спилена верхняя половина, и теперь он представлял из себя весьма оригинальную пепельницу. Даже чересчур оригинальную. Ходили слухи, что череп этот принадлежал человеку, который сделал бы то же самое с черепом Арцыбашева, если бы тот не оказался проворнее. Но это были лишь слухи, а лишние вопросы, как нам уже известно, задавать было не принято.
- Значит, слушай, Александр Егорович, - сказал Арцыбашев.
Он сделал паузу, вынул из стола фляжку и два серебряных стаканчика. Разлив по стаканчикам дорогой коньяк, от которого разило клопами, он сделал приглашающий жест и опрокинул свой стаканчик в рот.
Поморщившись, он подтянул к себе лежавшую на столе пачку "Парламента", вынул сигарету и прикурил от зажигалки, которую поднес ему расторопный Санек, тоже принявший малую дозу.
