Каюк начал улавливать ход мыслей Марафета и кивнул уже с пониманием.
- А это значит, что кто-то роет под меня. Кто-то из таких же, как я. Ты понял?
Марафет без особой надежды взглянул на Каюка. Но Каюк все понял и ответил:
- Да, Георгий Иваныч, я понял. И это значит, что этот неизвестный хакер…
- Забудь про хакера. Ему просто дали денег. Мы его, конечно, найдем, но не это главное.
- Я понимаю. Так вот, этот человек знает, что ответ будет обязательно. И он уже готов к действиям. Это нужно иметь в виду.
- Конечно. Ну что же… В общем, ситуация ясна. В первую очередь нам нужно узнать, кто этот хакер, как он смог влезть ко мне и вообще откуда он взялся. А главное - на кого он так ловко сработал. Дальше придется действовать по ситуации. Сообщи всем, повторяю - всем без исключения, что в наше дело пытаются влезть. Пусть примут меры. Про эти деньги не говори никому, ни одной живой душе, достаточно того, что об этом знаем мы с тобой.
Каюк кивнул.
- Найди мне этого хакера. Нанимай кого угодно, хоть сто других хакеров, но представь его мне на блюдечке. Живого! Денег не жалей. Я чувствую, что начинаются очень серьезные дела, и поэтому все силы надо направить на поиски взломщика. Повторяю - живого. И запомни, эти пятьдесят миллионов - херня. Я их верну. А вот то, что за всем этим кроется, вот это и есть настоящий геморрой. Причем очень крупный.
Марафет внимательно посмотрел на Каюка и сказал:
- Все, иди.
Каюк встал и, не говоря ни слова, вышел из кабинета.
Марафет проводил его взглядом и пробурчал:
- Хакер, бля… Ладно, разберемся.
* * *
С тех пор, как команда Знахаря приехала в Нью-Йорк, Вадику ни разу не удалось вдоволь побродить по великому и странному городу, соединяющему в себе все лучшее и все худшее всех городов мира.
И вот, наконец, через два дня после того, как по распоряжению Знахаря он с большим удовольствием и не без злорадства похозяйничал в финансовом хозяйстве Марафета, уменьшив один из его банковских счетов на полсотни миллионов, Знахарь смилостивился и отпустил Вадика, как выразился Костя, в увольнение.
Вадик, как всякий уважающий себя исследователь, решил погрузиться в американскую жизнь полностью и отказался от предложения Риты, которая хотела отвезти его на Манхеттен в своей машине. Небрежно махнув рукой, он пешком отправился на остановку автобуса, где под жарким полуденным солнцем томились две молодые загорелые девчонки, седая леди неопределенного, но почтенного возраста, прижимавшая к иссохшей груди собачку, и какой-то работяга в униформе электрической компании.
Автобус, подкативший к остановке через каких-нибудь полчаса, дизайном напоминал о безвозвратно ушедших благословенных пятидесятых годах, но выглядел так, будто только что сошел с конвейера. В салоне работал кондиционер, и, устроившись у окна, Вадик долгие полтора часа наблюдал американские пейзажи, а также ту самую двухэтажную Америку, которую в свое время описали Ильф и Петров.
Наконец автобус добрался до Бэлт Парквэй и покатил по берегу вдоль Бруклина, в котором жили, рождались и умирали русские, которые никогда не были и так никогда и не станут американцами. Когда автобус проезжал под мостом Верезано, Вадик, как и сотни тысяч людей до него, открыл рот и не закрывал его до тех пор, пока это достижение человеческого технического гения не осталось позади. Вадику пришло в голову, что под этим мостом вполне могли уместиться все мосты Петербурга, и от этой мысли он поначалу пришел в восторг. Но, вспомнив штучную работу Охтинского моста, который вернул теперь свое старое имя и снова назывался мостом Императора Петра Великого, хмыкнул и, как нормальный питерский шовинист, подумал, что хоть Верезано и потрясает своей невероятностью, Охтинский все равно лучше.
Успокоившись при этой мысли, Вадик засунул в рот очередную резинку и, посмотрев в сторону Бруклина, решил, что там ему наверняка нечего делать, потому что уж больно безрадостными были эти пятиэтажные американские трущобы, кое-где перемежавшиеся трехэтажными кондоминиумами, то есть - теми же многоквартирными постройками. И жили в них такие же, как и в далекой России, Марьи Васильевны и Ревекки Моисеевны.
Наконец автобус въехал на Манхеттен и остановился недалеко от Бэттери парка. Двери зашипели и открылись, и Вадик вышел на твердую землю острова, удивительно напоминавшего Васильевский. Основное сходство было в продольном расположении авеню, сразу же напоминавших о Большом, Среднем и Малом проспектах, и множестве стрит, нарезавших длинный, как селедка, Манхеттен на поперечные дольки. Стритов было за двести, и этим Манхеттен, конечно же, перещеголял Васильевский остров. Зато на Васькином даже за Двадцать четвертой линией не было никаких трущоб, а также всяких там Гарлемов, по которым белому человеку было, по слухам, ходить небезопасно.
Оглядевшись и почувствовав некоторую приподнятость духа, вызванную пребыванием в легендарном Нью-Йорке, Вадик направился к берегу, невольно повторяя маршрут Знахаря, когда тот точно так же осваивал американскую землю. Выйдя к воде, он уселся на каменную скамью и, так же, как десятки миллионов его предшественников, устремил взгляд на торчавшую посреди залива позеленевшую от времени и сырости Статую Свободы, стоявшую к нему спиной.
День был теплым, но с океана сквозило, и, посидев минут десять и не найдя в этом занятии ничего интересного, Вадик поднялся и, непочтительно повернувшись к Великому Атлантическому океану задом, направился в каменные джунгли, высившиеся перед ним. Конечно же, современный продвинутый питерский мальчик Вадим не пялился на небоскребы, как деревенский пентюх на здание ГУМа, но впечатление оказалось неслабым, и он все-таки испытал стандартный культурный шок, который, впрочем, через каких-то полчаса бесследно прошел.
Навстречу Вадику двигались толпы людей, одетых кто во что горазд, и он с интересом разглядывал их. Смуглые индуски в сари, развязные негры в приспущенных штанах, ортодоксальные евреи, чьи пейсы развевались по ветру, как ленточки бескозырки, бизнесмены в деловых костюмах и с «дипломатами», волосатые хиппи образца семидесятого года, явно русские мясистые тетки с традиционными сумками и еще множество представителей рода человеческого. И все они спешили.
Не спешили только бездомные, расположившиеся на поребриках и у стен.
Спешить им было некуда, и они потягивали таинственное пойло из бутылок, спрятанных в серых бумажных пакетах. Вадик знал, что употреблять спиртное на виду у всех запрещал американский закон, и сразу же вспомнил о том, что по питерским улицам бродят тысячи людей, открыто сосущих пиво прямо из горлышка. Сам он так не делал никогда и предпочитал наливать пиво в стакан.
Поглазев на бродяг, он решил зайти перекусить в какую-нибудь недорогую харчевню, но тут его взгляд наткнулся на вывеску, говорившую о том, что здесь всего лишь за десять долларов в час можно выйти в Интернет. Заведение называлось «Бешеная мышь», и на витрине был изображен Микки Маус, с безумным видом отплясывающий на компьютерной клавиатуре.
