Аминь.
Боярин поднялся со скамьи, вздохнул и подошел к небольшому фонтану в виде мраморной девушки, нежившейся под тонкими струями, мягко взлетавшими из-под полированного бортика низкой мраморной вазы, в которой эта девушка стояла. Остановившись перед ней, Боярин сложил руки на животе и влюбленно посмотрел на каменную красотку, изготовленную по его заказу.
Иногда ему хотелось, чтобы порозовела ее кожа, чтобы заблестели влагой и мигнули неживые каменные глаза, чтобы развились по ее согревшейся юной груди застывшие каменные локоны, чтобы выпрямилась она и посмотрела на Боярина с лаской и желанием, но он понимал, что такое уже было однажды и, как известно, кончилось для Пигмалиона весьма грустно.
Вдруг раздался громкий щелчок, и мраморная голова девушки, отвалившись назад, со звонким стуком упала к ее ногам. Из того места на шее статуи, куда угодила пуля, разлетелись мелкие осколки, и один из них вонзился Боярину в щеку. Сморщившись от боли, он пригнулся и бросился к только что покинутой им скамье. Свалившись за нее, он услышал, как вторая пуля попала в его укрытие, снова вызвав фонтан каменной крошки, с шорохом ударившей по кустам. Тогда, извиваясь, как морской пехотинец, ползущий под паутиной из колючей проволоки, Боярин со всей возможной скоростью устремился в заросли шиповника и через несколько секунд надежно скрылся из поля зрения неизвестного снайпера. Выстрелов слышно не было, да и какой идиот в наше время будет палить из снайперской винтовки без глушителя. Боярин понимал это и вовсе не пылал мстительным желанием немедленно найти и схватить неудачливого убийцу.
Но понимал он и то, что снайперы, не способные с первого раза попасть в неподвижную цель, никому не нужны, а значит… Значит, зря он прятался, поддавшись непреодолимому инстинкту самосохранения. Снайпер вовсе не имел целью застрелить его, и эти два выстрела были всего лишь оповещением, что начинается новая игра, в которой одной из ставок может стать его, Боярина, жизнь.
Боярин был хорошим игроком в покер и, поняв смысл события, поднялся с земли и с треском выдрался из колючих кустов. Демонстративно не глядя по сторонам, он старательно отряхнулся, озабоченно хмурясь и сокрушенно покачивая головой, затем посмотрел на валявшуюся в фонтане отбитую голову девушки, у которой при падении откололся нос, выругался и направился в дом.
Поднимаясь по мореным ступеням крыльца, Боярин чувствовал в спине сильный зуд, вызванный назойливыми мыслями о пальце на курке и крестике в оптическом прицеле, но только открыв дверь, позволил себе обернуться и показать невидимому стрелку выставленный средний палец.
После этого он, не торопясь, шагнул через порог и закрыл за собой дверь.
* * *
Я чувствовал себя на седьмом небе.
Рита, распластавшаяся рядом, положила мне на грудь голову и левую руку.
Мы оба глубоко и быстро дышали, и наши сердца колотились так, что это наверняка было слышно соседям. Только что мы достигли вершины, оказавшись на которой, начинаешь видеть звезды и кометы, и чувствуешь, как тело пронзают одновременно раскаленная солнечная плазма и космический мороз.
В такой долгой разлуке, какую перенесли мы с Ритой, были и сладость и опасность. Сладость, понятное дело, заключалась в той страсти, которая, накопившись за две недели, вырвалась, наконец, на волю и захлестнула нас ошеломляющей волной, уносящей вдаль от постылого берега обыденности и одиночества и дарящей полет между небесами и землей, между раем и адом.
Ну а опасность - что же опасность…
Элементарно, Ватсон! Во-первых, можно крякнуть от избытка чувств и от взрыва бешено освобождающейся энергии в момент оргазма, но такой печальный исход грозил апоплексическому старцу, каковым я пока еще не был. А во-вторых, и это уже касается всех возрастов, можно, перестаравшись, сломать инструмент любви, который некоторые по недомыслию считают вечным и прочным, как Баальбекская веранда. Это серьезное заблуждение, и в пору моей реаниматорской деятельности я неоднократно сталкивался с ситуацией, когда в приемный покой врывался мужик с выпученными глазами, державшийся за промежность и умолявший спасти его. В общем-то, в этой травме нет ничего особенно страшного. Все поправимо, но люди, с которыми это случалось, почему-то предпочитали, чтобы у них оказались сломанными обе ноги, а не член.
Ну да Бог с ними, с дураками.
В общем, ничего я себе не сломал и ничего Рите не проткнул.
И лежали мы с ней, запыхавшись, и не могли пошевелить ни рукой, ни ногой, не говоря уже о других шевелящихся органах. Сладкие мурашки бегали по моему телу, огромная кровать, верой и правдой послужившая нам, плавно раскачивалась в пространстве, в ушах шумел прибой, а потолок эротично изгибался, и по нему временами пробегала непристойная дрожь.
Прошло некоторое время, может быть - десять минут, может быть - десять лет, и, наконец, я почувствовал себя способным пошевелить языком. Но не более чем для того, чтобы хрипло и тихо сказать:
- Я вроде живой. А ты?
Указательный палец на левой руке Риты зашевелился, и, скосив глаз, я увидел, как он, слабо двигаясь, написал на моей груди - «да».
Посмотрев наверх, я увидел, что потолок обрел былую неподвижность и надежность, и радужные переливы, которыми он светился совсем недавно, исчезли, уступив место бесстрастному белому цвету.
Тогда я собрал силы и повернулся на левый бок.
Мы оказались нос к носу, и я чувствовал теплое дыхание Риты, которое щекотало мне губы, вызывая желание чихнуть. Так оно и вышло. Несколько раз судорожно втянув в себя воздух, я чихнул и почувствовал, что именно в этот момент силы и способность к действию вернулись ко мне.
Я резко сел на кровати, комната пару раз качнулась, но сразу же прекратила эти фокусы, и я, повернувшись к Рите, спросил:
- Хочешь пить?
Рита, не открывая глаза, задергала головой, видимо, думая, что она кивает.
- Я говорю - пить хочешь? - повторил я свой вопрос и потеребил ее твердый коричневый сосок.
Это было генеральной ошибкой, потому что Рита, не открывая глаз, стремительно выбросила вперед руку и точно ухватила меня за мою утомленную и жалко сморщившуюся часть организма.
Вот это инстинкт!
Я приятно поразился тому, как безошибочно женщина может ориентироваться в интересующем ее пространстве, но тем не менее осторожно разжал ее теплые пальцы и сказал:
- Слушай, милая, пожалей меня хотя бы на время. Четыре раза подряд - не многовато ли?
- Неа! - ответила Рита и открыла глаза. Сказать, что они были осоловевшие - значит ничего не сказать.
Они были мутные, бессмысленные, томные, и в них не выражалось ничего, кроме желания продолжать заниматься любовью без перерыва в течение ближайших четырехсот лет.
Так, сказал я себе, хватит.
Я взял Риту на руки и отнес в ванную. Там, усадив ее под душ, я безжалостно открыл холодную воду и сразу же предусмотрительно выскочил за дверь.
