Репортер, он же Линож, продолжает:
– Личности погибших не разглашаются до опознания ближайшими
родственниками, но все они давние жители острова. И сбитые с толку полицейские
задают себе снова и снова все тот же вопрос: «Где остальные жители острова?»
Где Робби Билз, городской менеджер? Где Майкл Андерсон, владелец
склада-магазина, служивший на Литтл-Толл-Айленде констеблем? Где
четырнадцатилетний Дэви Хоупвелл, оставшийся дома выздоравливать после
мононуклеоза? Где все рыбаки, торговцы, члены городского совета? Никто не знает.
За всю историю Америки только один был такой случай.
Крупным планом лицо Молли Андерсон. Ее глаза тоже быстро
бегают под закрытыми веками.
Вставка: картина, изображающая деревню восемнадцатого века.
Слышен голос женщины-репортера:
– Так выглядела деревня Роанок, штат Вирджиния, в 1587 году,
до того, как оттуда исчезли все жители – мужчины, женщины и дети. Так никогда и
не выяснилось, что же с ними произошло. Был найден единственный ключ к разгадке
– слово, вырезанное на дереве…
Вставка: вырезанная на стволе вяза надпись. Буквы КРОАТОН.
– …вот это слово. «Кроатон». Чье-то имя? Название города или
местности? Бессмыслица? Слово забытого много столетий назад языка? Этого тоже
до сих пор никто не знает.
Камера показывает Мэйн-стрит с женщиной репортером. Ей очень
к лицу красный лыжный костюм; он отлично гармонирует с длинными белокурыми
волосами, разрумянившимися щеками… и ярко-желтыми перчатками. Да, это опять
Линож, только он говорит женским голосом и выглядит очень привлекательно. Это
не переодевание в женскую одежду для смеха; это мужчина, который действительно
выглядит как молодая женщина и говорит женским голосом. Это все очень серьезно.
Женщина-репортер продолжает ровно с того места, где оборвался сон Робби, и
теперь проходит (точнее, проезжает на лыжах) по Мэйн-стрит к мэрии, продолжая
комментировать:
– Полиция продолжает заверять репортеров, что загадка будет
решена, но даже она не отрицает очевидного факта: для исчезнувших обитателей
Литтл-Толл-Айленда надежды очень призрачны.
Она подходит к мэрии, тоже занесенной сугробами.
– Судя по сохранившимся следам, большинство островитян
провели первую и самую страшную ночь здесь, в подвале мэрии Литтл-Толл-Айленда.
Что было дальше – никто не знает. Интересно, могли ли они что-нибудь сделать,
чтобы избежать своей непонятной судьбы.
Она проходит к куполу, где висит колокол. Камера смотрит
неподвижно ей вслед.
Крупным планом – Дэви Хоупвелл. Он беспокойно спит, глаза
бегают под веками. Под вой ветра ему снится:
Репортер протягивает руку к куполу, и хотя мы видим его со
спины, ясно, что во сне Дэви репортер – мужчина. Он оборачивается. У него
борода, очки, усы… но это снова Линож. Он говорит:
– Можно представить себе, что они в своем островном эгоизме
и глупой гордости янки отказались дать… дать одну простую вещь, которая для них
все изменила бы. Для вашего корреспондента это кажется возможным, кажется
вероятным. Жалеют ли они об этом теперь? – Пауза. – Живы ли они, чтобы жалеть?
Что случилось в Роаноке в 1587 году? И что случилось здесь, на
Литтл-Толл-Айленде в тысяча девятьсот восемьдесят девятом? Может быть, мы
никогда не узнаем. Но одно я знаю точно, Дэви, – ты чертовски низкого роста для
баскетбола, и ты не попадешь мячом даже в океан.
Репортер, которого видит Дэви, полуоборачивается и сует руку
в снежный купол. Там – мемориальный колокол, но во сне Дэви это не колокол.
Репортер достает оттуда окровавленный баскетбольный мяч и кидает его прямо в
камеру. При этом губы его раздвигаются, открывая зубы – не зубы, а клыки.
– Лови! – кричит репортер.
Спящий Дэви в подвале вертится, вскидывает руки, будто ловит
мяч.
– Нет… нет… – стонет он.
У телевизора в подвале Майк свесил голову на грудь, но и у
него глаза бегают за закрытыми веками, и он, как и другие, видит сон. Голос
проповедника:
– Но знайте, что грехи ваши найдут вас, и что тайны ваши
выйдут наружу. Ибо все тайное становится явным…
На мутном экране – проповедник, и конечно, это тоже Линож.
– Не скажете ли вы «аллилуйя»? О братья и сестры мои, не
скажете ли вы «аминь»? Ибо я прошу вас уметь видеть жало греха и знать цену
порока, я прошу вас видеть несправедливость тех, кто закрывает дверь перед
путником, который просит столь немногого…
Камера надвигается на экран, по которому мелькает «снег», и
проповедник тает в темноте… но в темноте снежной, потому что ветер сорвал
антенну с крыши и прием очень плохой. Но все равно на экране появляется
изображение. Теперь «снег» на нем – это настоящий снег, снег Бури Века, и в нем
движутся люди – длинной линией танцующей змеи вниз по холму Атлантик-стрит.
– Ибо воздаяние похоти – прах, и плата за грех – ад, –
говорит голос проповедника.
Кошмарной процессией идут впавшие в транс островитяне в
ночных рубашках и пижамах, не замечающие воющего ветра и укрывающего их снега.
Идет Анджела с маленьким Бастером на руках, за ней Молли в ночной рубашке несет
Ральфи; Джордж Кирби… Ферд Эндрюс… Роберта Койн… ладно, ясно. Все здесь. И у
каждого на лбу странная и зловещая татуировка: «КРОАТОН».
– Ибо если отринут просителя и молящий не слышит ответа, не
ввергнуты ли будут жестокосердные?
– Аллилуйя, аминь, – отвечает спящий Майк. Мы видим его лицо
крупным планом.
У остатков городского причала они идут прямо на камеру – на
смерть в холодном океане – как лемминги. Мы не можем поверить… но все же верим?
После Джорджтауна и Хэвенс-Гэйт – верим.
Первым идет Робби:
– Простите, что не дали вам того, что вы хотели. Он падает с
разломанного причала в океан. Орв Бучер второй:
– Простите, что не дали вам этого, мистер Линож.
И шагает вслед за Робби. Энджи Карвер с Бастером на руках.
– Мы просим у вас прощения. Правда, Бастер?
С ребенком на руках она делает шаг с пирса в море. Следующая
– Молли с Ральфи на руках.
Майк у телевизора дергается во сне, И кто бы не дернулся,
видя такой кошмар?
– Нет, Молли… нет…
Голос проповедника не смолкает;
– Ибо столь мало просили у вас – скажите-ка мне «аллилуйя» –
и вы ожесточили сердца свои и закрыли уши свои, и за это вы будете
расплачиваться. Вы заклеймены будете, как немилосердные, и ввергнуты будете за
это.
