– Ты смеешься надо мной?
Знахарь обнял ее за плечи и ответил:
– Ни в коем случае, моя сахарная. Я просто вспомнил один случай с лифтом.
Кончита облегченно вздохнула и положила голову ему на плечо.
– Ты так испугал меня… Ты такой сильный.
И она преданно посмотрела своему повелителю в глаза. Знахарь улыбнулся и ласково ответил:
– Моя киска будет хорошо себя вести?
– Конечно, мой зайчик, – с готовностью ответила Кончита.
Знахарь кивнул, и в это время перед ними распахнулись двери лифта.
Они вошли в кабину, и Знахарь расслабленно спросил лифтера, украшенного галунами и аксельбантами:
– Где у вас тут ресторан?..
Лифтер исполнительно кивнул и нажал нужную кнопку.
* * *
Я терпеть не могу всех этих пошлых «зайчиков», «кисок» и «рыбок», но Кончите такая форма обращения очень понравилась.
Ну и черт с ней.
Буду теперь называть ее всеми ласковыми зоологическими прозвищами, какие только придут в голову. Интересно, на каком она сломается?
На гиенке или на акулке?
Мы сидели в роскошном кабаке, находившемся на первом этаже, и официант, только что принявший у нас заказ, торопливо удалялся в сторону кухни.
– Скажи, Кончита, – поинтересовался я, – ты впервые в Европе?
– Да, дорогой. Та-а-ак.
Похоже, она теперь задолбает меня этими водевильными обращениями.
– Слушай, Кончита, – обратился я к ней, – называй меня как раньше. Не нужно этого – «да, дорогой», «нет, дорогой». Ладно?
Она зыркнула на меня, и я вдруг понял, что не я один такой умный.
Точно!
Она так же, как я, решила поиздеваться, и теперь будет обращаться ко мне, как в тех самых сериалах, которые я так ненавижу. А я-то еще подумал, что она сдалась!
Я погрозил ей пальцем и многозначительно сказал:
– Не надо. Не стоит испытывать мое терпение. Помни о том, что я сказал тебе в номере. Я не шутил, и не советую проверять, насколько серьезными были мои слова.
Кончита потупилась и сказала:
– Ладно, можешь не повторять. Я все помню.
Она подняла на меня большие черные глаза и спросила:
– Но как же мне теперь называть тебя? Я привыкла, что тебя зовут Тедди, а теперь ты – Майкл…
– Вот Майклом и называй.
– Майкл… – Кончита выразительно надула губы. – Майкл… Ладно, пусть будет Майкл.
– Кстати, – я, наконец, вспомнил то, о чем подумал еще в самолете, – что я буду делать с документами после операции? Нужны новые. Майкл Боткин скоро закончится.
– Не беспокойся, – ответила Кончита, – наши люди есть и в Гамбурге.
– Но тут документы будут не такими настоящими, как те, которые мне сделали в Америке.
– А кто сказал тебе, что ты получишь американские документы? Тебе сделают немецкие, и они будут такими же настоящими, как те, что у тебя сейчас, – сказала Кончита, явно гордясь возможностями наркомафии.
– Ну, если так, тогда ладно, – я кивнул. – Это значит, я теперь буду русский немец?
– Точно.
– Надо выбрать имя. Не хочу быть каким-нибудь Гансом или Адольфом.
– А давай, ты снова будешь Теодором, – оживилась Кончита, – и тогда я снова смогу называть тебя Тедди.
Нет, подумал я, Теодор – нормальное немецкое имя, не хуже других, однако лично я предпочел бы остаться Майклом Боткиным.
– А эти твои деятели – они могут сделать мне документы на то же имя, то есть на Майкла Боткина?
– Они все могут, – ответила Кончита и задрала нос. Подумав, она посмотрела на меня и спросила:
– Почему тебе так нравится этот Боткин?
– Это российская историческая личность, – ответил я, – знаменитый человек.
– Он был революционером? – с надеждой спросила Кончита.
– Да… Пожалуй… Пожалуй, его можно назвать революционером. Но не будем об этом, ладно?
– Ладно, – вздохнула Кончита, – смотри, Майкл, официант идет.
* * *
Проснулся я оттого, что горячий луч солнца уперся мне прямо в левый глаз.
Обычно, если за окном темно или пасмурно или если шторы с вечера плотно задернуты, я могу дрыхнуть до второго пришествия. Или до такого состояния, когда начинаешь чувствовать, что отлежал бока. Но когда меня будит жаркое летнее солнце, сон улетает, как пыль на сквозняке, и хочется улыбаться и чирикать.
Чирикать я, понятное дело, не стал, потому что не умею, а вот улыбка сама собой появилась на моем лице, и я, лежа с закрытыми глазами, представил себе, что нахожусь где-нибудь на даче в Сосново, и можно будет, выйдя из хибары, сонно побродить по грядкам в семейных трусах.
Однако, когда я открыл глаза, то, как и следовало ожидать, увидел себя не в скромной дачной комнате, а в огромной спальне европейского отеля, и рядом лежала, раскинувшись во сне, голая и смуглая черноволосая красотка. Одеяло валялось на полу, и я впервые смог спокойно разглядеть эту женщину.
Кончита лежала на спине, закинув одну руку за голову, а другой, как на старинной картине, прикрывая свои гладко выбритые прелести. Кстати, меня всегда занимал вопрос, почему это у женщин – прелести, а у нас – срам. По моему, то, что можно увидеть между ног у мужчины, срамом назвать ну никак нельзя. Разве что если оно имеет размер колпачка от авторучки. А так – вполне приличное устройство, особенно в возбужденном состоянии.
Однако, пора вставать, товарищ граф, вас ждут великие дела!
Да уж, дела меня ждали если не великие, то, во всяком случае, важные.
Вчера я вернулся из косметической клиники, где провел целых две недели, и Кончита сначала не узнала меня, что было очень даже неплохо. А потом, поняв, что это все-таки я, набросилась на меня, как хохол на сало.
В перерывах между захлестывавшими нас волнами страсти она томно шептала, что все эти две недели ждала только меня и даже не смотрела на других мужчин. Это, по правде говоря, меня совершенно не интересовало, но Кончита повторяла эту декларацию так настойчиво, что убедила меня совершенно в обратном. И мне оставалось только надеяться на то, что она не наградит меня каким-нибудь горбатым триппером вроде того, которым я стращал мореманов на «Несторе Махно».
Время от времени она отстранялась от меня и начинала придирчиво осматривать мое лицо. При этом она ахала, восхищаясь мастерством хирургов, а я лишь самодовольно хмыкал. Еще бы – за двести пятьдесят тысяч долларов на меня набросилась целая свора мастеров по изменению внешности, причем все они были как минимум профессорами.
