На этой, вообще-то невеселой, мысли я успокоился и, откинув одеяло, обрушился прямо на Светлану, отчего она только довольно пискнула во сне.
Глава пятая
Шашлык из невесты
Утро началось слишком рано – в десять часов.
Пришел Паша, долго, но деликатно стучал в дверь, заказал завтрак, напомнил о необходимости принять душ и почистить зубы и вообще вел себя как хорошо вышколенный камердинер английского аристократа, опаздывающего на заседание палаты лордов. Он старательно отворачивался, когда в поле зрения заходила неодетая Светлана, а потом, убедившись, что мы встали, и падать в постель больше не намерены, ушел курить на балкон.
После завтрака, совместного пития кофе и дружного перекура Паша повелел Светлане одеваться по-уличному, потому что они сейчас пойдут на какую-то штрассе для массированного налета на гамбургские магазины.
«Шоппинг» – магическое слово, значительно ускоряющее действия любой, даже полуспящей женщины, поэтому через считанные минуты Светлана уже была одета, обута, скупо накрашена и стояла в дверях, готовая к покорению предприятий немецкой торговли.
Паша вернулся после очередного перекура на балконе, окинул ее придирчивым взглядом, снял с плеча невидимую пушинку и сказал, со страстным придыханием: «Хо-ро-шо!» – и я был оставлен в гордом одиночестве, награжденный на прощание воздушным поцелуем и многообещающим взглядом сквозь густые, как черный иней, ресницы.
Однако гордое одиночество продолжалось не долго, можно сказать, совсем не продолжалось, потому что сразу же после ухода торгово-закупочной парочки на пороге возник Петр Петрович Сергачев с полиэтиленовым пакетом в руках.
– Ушли? – спросил он.
– Ушли, – подтвердил я со вздохом.
– Хорошо, – сказал Сергачев и вытащил из пакета огромную, килограмма на два, жестяную банку.
– Вот, – сказал он, устанавливая ее на стол, – купил, угощайся! – и кинул в рот целую горсть леденцов.
Я вежливо взял одну конфетку, покатал ее во рту, ощутил пластмассово-фруктовый вкус и быстренько проглотил. С детства помню, что конфеты портят зубы и отбивают аппетит.
Сергачев включил телевизор.
Транслировали не обычный выпуск новостей, а что-то вроде аналитической программы, которую вели несколько серьезных немецких мужчин в дорогих костюмах и двое людей в форме. Судя по количеству орденских колодок, нашивок и разного рода звездочек на погонах, рукавах и лацканах мундиров, форменные люди имели немалый чин и занимали какие-то высокие посты в армии и полиции, потому что один из них был в форме бундесвера, а другой – в полицейском мундире.
Для начала показали документальные кадры, снятые ARD, CNN, Chanel-1 и еще какими-то телекомпаниями, оказавшимися первыми на месте происшествия.
Иногда кадры не говорили вообще ничего, например, масляное пятно на поверхности Мексиканского залива и плавники акул, настойчиво круживших вокруг обломков яхты «Каналья» и радужных солярных разводов с одиноким спасательным кругом посередине.
Это выглядело конечно, впечатляюще, но неинформативно: погибло судно, погибли люди, но почему, отчего – понять было нельзя. И, если бы не письмо в кармане объеденного акулами сеньора Фарго, никто никогда не узнал бы о причастности таинственного Господина Головы к гибели яхты. В этом письме Голова опять продемонстрировал всему миру свою причастность к произошедшей трагедии.
Больше всего комментаторы возмущались тем, что он не требовал выпустить из тюрьмы своих соратников или сместить с поста министра внутренних дел, он просто хотел денег, много денег, несуразно, неприлично много, точно также, как и во всех остальных случаях.
Именно эта неприкрытая меркантильность больше всего бесила собравшихся в телестудии авторитетных аналитиков. Казалось, что они были готовы понять и простить любые, самые немыслимые, чудовищные злодеяния в мировом политическом сообществе, если только на них наклеен ярлык с красивым политическом слоганом.
Сергачев что-то переводил мне прямо с экрана, какие-то особо длинные тирады пересказывал, но все-таки больше слушал, наклонившись вперед к экрану и жестко сцепив пальцы в замок.
Меньше всего говорили о читинской катастрофе, ее даже не показывали. Подробности о ней мне рассказал Сергачев уже после окончания аналитической программы. Когда в заключение еще раз показали кадры горящей берлинской мечети, Сергачев указал на экран и сказал:
– Эти вот – самые страшные, у них сейчас экспансия, пассионарность, их ничто не остановит. Плохо иметь врагов, которые не боятся смерти.
Он выключил телевизор, встал, открыл балконную дверь, постоял в ее проеме, обратив лицо к небу и солнцу, потом вернулся в номер и снова включил телевизор.
– Лешенька, организуй кофе, побольше да погорячее. За кофе и поговорим.
И принялся бездумно переключать каналы.
На многих мелькали те же кадры разрушения и смерти – дымящиеся камни мечети, муфтий, взывающий к небу и людям, горсточка нищих, смотрящих не на мечеть, а в сторону от камеры, не прикрывая лиц, но и не показывая их, мужчина с ключами от автомобиля что-то спрашивает у полицейского, тот пожимает плечами… …желтая лента полицейского ограждения, за которой – раскрытая дверь итальянского ресторанчика в Чикаго, трупы, битая посуда, лужи вина и крови, полицейское «No comment», раскрытая ладонь в объектив телекамеры, итальянцы, стоящие за полосой ограждения, гитарист в длинном, до земли, плаще, с гитарой за спиной, смуглое, безразличное к виду смерти лицо… …сад камней, клочки одежды и человеческой плоти на причудливо изогнутых кустах, растерянные лица японских полицейских – один из погибших оказался высоким чином полицейской префектуры Токио… …снова – масляное пятно и спасательный круг с надписью «Каналья», теперь снятые с вертолета…
Попили кофе, который принесла горничная, другая, не та, что ночью, но с таким же добротным немецким выменем, живущим своей особой жизнью под форменным платьем.
Там, где был нашит вензель «Саксонского двора», под материей блузки торчал большой, с кнопку дверного звонка, сосок, вызывая мысли о детстве и колыбели, а вовсе не те, что ожидала горничная. Поэтому ушла она с обиженным видом, и изо всех сил старалась не раскачивать бедрами…
– А приличная вроде бы гостиница, – сказал Петр Петрович, проводив ее жадным взглядом, и, словно одернув себя, продолжил уже другим голосом, скучным, даже мрачным:
– Сейчас кино немножко посмотрим, а потом уже будем разговоры разговаривать.
Он встал, вынул из кармана плаща, брошенного на кресло у входа, видеокассету, вставил в магнитофонную щель. Вспыхнул телевизионный экран, прошли полосы и рябь, и на экране появился мужчина, сидевший за столом на фоне какой-то безликой декорации, какие в наших фотосалонах ставят для съемок на паспорта.
Мужчина был неуловимо похож на меня, хотя его лицо было замаскировано мозаикой, которую телевизионщики делают, когда хотят скрыть лицо преступника или свидетеля, которому угрожают смертью.
