— Прежде кислород для Мэй привозили раз в две недели, —
заметил Мак-Говерн. — Теперь же они приезжают по понедельникам и четвергам, как
часы.
Иногда я навещаю ее. Читаю ей скучные женские журналы, но
чаще мы просто разговариваем. У нее ощущение, будто легкие забиты соломой.
Теперь уже недолго осталось. Однажды, приехав, вместо пустого баллона из-под
кислорода они поместят в фургон Мэй. Затем отвезут ее в Дерри-Хоум, а это
означает конец.
— Виной тому сигареты? — спросил Ральф. Мак-Говерн одарил
Ральфа таким не свойственным его простому, откровенному лицу взглядом, что
Ральф не сразу уловил в нем презрение.
— Мэй за всю свою жизнь не выкурила ни одной сигареты.
Она расплачивается за двадцать лет работы на красильне в
Коринне и еще двадцать в качестве сортировщицы на фабрике в Ньюпорте. И дышать
она пытается через хлопок, шерсть и нейлон, а не через солому.
Двое молодых людей из медицинской службы забрались в свой
фургон и уехали.
— Мэн — это северо-восточный оплот Аппалачей, Ральф. Многие
не понимают, но это так — и Мэй умирает от болезни Аппалачей. Врачи называют ее
«текстильное легкое».
— Какой ужас! Кажется, Мэй много значит для тебя.
Мак-Говерн резко рассмеялся:
— Нет. Я навещаю ее, потому что она — последнее зримое
напоминание о моей загубленной юности. Иногда я читаю ей вслух, и мне всегда
удается проглотить одно-два овсяных печенья, которыми она меня потчует, но
дальше этого дело не идет. Мотивы моей заботы вполне эгоистичны, уверяю тебя.
"Вполне эгоистичны, — подумал Ральф. — Какое странное сочетание.
Вот уж истинно фраза Мак-Говерна".
— Ну да Бог с ней, с Мэй, — продолжал Мак-Говерн. — Всех
американцев волнует другой вопрос: что мы будем делать с тобой, Ральф? По всей
видимости, виски не помогло?
— Нет, — вздохнул Ральф. — Боюсь, нет.
— А ты выдерживал пропорцию?
Ральф кивнул.
— Что ж, тебе нужно что-то делать со своими мешками, иначе
ты никогда не завоюешь прекрасную Луизу. — Мак-Говерн вгляделся в лицо Ральфа и
вздохнул. — Не смешно, правда?
— Да уж. Сегодня был тяжелый день.
— Извини.
— Ничего.
Они немного посидели в дружелюбной тишине, наблюдая за
передвижениями по обозримой части Гаррис-авеню. Трос девчушек играли в классы
на стоянке возле «Красного яблока». Миссис Перрин, стоя рядом словно грозный
часовой, наблюдала за ними. Мимо в повернутой козырьком назад кепке с надписью
«Ред сокс» <Бейсбольная команда.>, подпрыгивая в такт музыке, доносящейся
из наушников старенького плейера, прошел паренек. Перед домом Луизы двое
ребятишек пинали консервную банку. Лаяла собака. Женский голос звал Сэма и его
сестру идти домой. Это была обычная уличная серенада, не больше и не меньше, но
Ральфу все эти звуки казались странно фальшивыми. Наверное, потому, что в
долгие часы своего бдения он привык видеть Гаррисавеню пустынной.
Ральф повернулся к Мак-Говерну:
— Знаешь, о чем я подумал, увидев тебя в «Красном яблоке»
сегодня днем? Несмотря на все, что происходило в этот момент?
Мак-Говерн покачал головой.
— Я размышлял над тем, куда девалась твоя панама. Без нее ты
выглядишь как-то странно. Словно неодетый. Итак, давай выясним, куда ты ее
подевал, сынок?
Мак-Говерн потрогал свой аккуратный седой зачес — сквозь
сильно поредевшие, тонкие, как пух, волосы просвечивал розовый череп.
— Не знаю, — ответил он. — Утром я не нашел ее. Обычно я
оставляю панаму на столике у входной двери, но сегодня ее там не оказалось.
Наверное, я оставил панаму в другом месте, точное
расположение которого абсолютно вылетело у меня из головы. Еще пару лет, и я
буду разгуливать в одних трусах, потому что не смогу вспомнить, куда подевал
брюки. И все это часть великолепного эксперимента со старением, ты согласен,
Ральф?
Ральф с улыбкой кивнул, подумав, что из всех известных ему
пожилых людей — а знал он их не менее трех дюжин, — Билл Мак-Говерн больше всех
подшучивал над старостью. Казалось, он относился к своей туманной юности и
давно минувшей зрелости, как генерал к парочке новобранцев, бежавших с поля
боя. Однако Ральф не собирался говорить что-либо вслух. У каждого свои причуды,
просто театрально демонстрируемая болезненность по отношению к старости — одна
из характерных черт Мак-Говерна.
— Я сказал что-то смешное? — спросил Мак-Говерн.
— Прости?
— Ты улыбался, и я подумал, что сказал что-то смешное. — В
голосе Билла звучала обида, тем более удивительная для человека, только что
подкалывавшего соседа насчет хорошенькой вдовушки, но Ральф напомнил себе, что
у Мак-Говерна тоже был трудный денек.
— Нет-нет, — смутился Ральф. — Просто я вспомнил, как
Кэролайн говорила почти то же самое — старость — все равно что плохой десерт
после отличного обеда.
Это была полуложь. Кэролайн действительно так говорила, но
она имела в виду опухоль мозга, а не свою жизнь в преклонном возрасте. К тому
же Кэролайн не была такой уж старой — всего шестьдесят четыре, и до последних
дней своих она утверждала, что чувствует себя намного моложе.
Три девчушки, игравшие в классы, подошли к краю тротуара и,
оглядевшись по сторонам, со смехом перебежали Гаррис-авеню. На какую-то долю
секунды Ральфу показалось, что их головы окружены сиянием нимбом, освещавшим их
щеки, лбы и смеющиеся глаза наподобие очистительного огня святого Эльма. Слегка
испугавшись, Ральф зажмурился, затем снова взглянул.
Что-то вроде серого конверта, возникшего в его воображении
вокруг голов девочек, исчезло. Это уже вызвало облегчение, но ему еще
необходимо было заснуть. Просто необходимо.
— Ральф? — Голос Мак-Говерна доносился, казалось, с
противоположного конца веранды, хотя он не двинулся с места. — С тобой все в
порядке?
— Конечно! — встрепенулся Ральф. — Думал об Эде и Элен, вот
и все. Ты догадывался, что с ним происходит, Билл?
Мак-Говерн решительно покачал головой:
— Абсолютно нет. И хотя синяки, время от времени
появлявшиеся на руках Элен, настораживали, я всегда верил ее объяснениям.
Никогда я не считал себя особенно легковерным, Ральф, однако теперь мне,
по-видимому, придется пересмотреть свое мнение.
— Как думаешь, что с ними будет дальше? У тебя есть
какие-нибудь идеи?
Мак-Говерн вздохнул и привычным жестом прикоснулся к голове,
словно не ощущая отсутствия панамы.
