Но так ли это на самом деле? Он не знал, в этом-то и крылась
загадка, а книги, которые ему посоветовал отыскать Майк Хэнлон в публичной
библиотеке Дерри, тоже не смогли помочь. Ральф прочитал несколько трудов о
нарушении.
Сна, но все они содержали противоречивые сведения. В одной
книге говорилось о бессоннице как об одном из самых распространенных в медицине
синдромов, в другой она рассматривалась как болезнь, симптом невроза, а в
третьей вообще упоминалось о бессоннице как о мифе, выдумке. Проблема, однако,
была намного глубже. Насколько Ральф мог судить по этим книгам, никто,
казалось, не знал наверняка, что такое на самом деле сон, каков механизм его
действия.
Ральф понимал, что ему пора прекратить разыгрывать из себя
исследователя-любителя и обратиться к врачу, но сделать это оказалось на
удивление трудно. Он до сих пор таил в сердце обиду на доктора Литчфилда.
Не кто иной, как доктор Литчфилд, первоначально
диагностировал опухоль мозга у Кэролайн как головные боли, связанные со
скачками давления (только Ральфу почему-то казалось, что Литчфилд, закоренелый
холостяк, в глубине души считал, что Кэролайн страдает не от чего иного, как от
чрезмерной болтливости), и именно Литчфилд старался как можно реже попадаться
ему на глаза, когда диагноз болезни Кэролайн был точно установлен. Ральфа не
покидала уверенность, что если бы он спросил доктора, почему тот избегает его,
Литчфилд ответил бы, что он просто передал этот случай Джамалю, специалисту…
Все честно и прямо. Да. Но вот только Ральф постарался заглянуть в глаза
Литчфилду, случайно встретив доктора в промежутке между первым приступом
Кэролайн в июле прошлого года и ее смертью в марте, и то, что он в них увидел,
показалось ему смесью тревоги и вины. Это был взгляд человека, изо всех сил
пытающегося забыть, что он совершил ужасную ошибку.
Единственной причиной, по которой Ральф мог смотреть на
доктора Литчфилда и не желать разорвать его в клочья, было данное доктором
Джамалем объяснение, что даже самая ранняя правильная диагностика, скорее
всего, ничего не изменила бы; к тому времени, когда у Кэролайн появились
головные боли, опухоль уже достаточно развилась и, вне всякого сомнения,
метастазы распространились и на другие отделы мозга.
Когда в конце апреля доктор Джамаль переехал в Южный
Коннектикут, Ральф стал скучать по нему. Именно с Джамалем он мог бы поговорить
о своей бессоннице, ему казалось, что тот выслушал бы его так, как доктор
Литчфилд не захотел бы… Или не смог. К концу лета Ральф прочитал о бессоннице
достаточно, чтобы знать, что тот ее вид, от которого он страдал, если и не исключительно
редкое, но все же менее обычное явление, чем просто поверхностный сон. Люди, не
подверженные инсомнии — бессоннице, — обычно уже через семь двадцать минут
после того, как ложатся в постель, входят в первую стадию так называемую фазу
медленного сна. Тем же, кто засыпает с трудом, иногда требуется часа три, чтобы
погрузиться в сон, в то время как нормально спящие проваливаются в третью
стадию — фазу быстрого сна, или дельта-сна, — минут через сорок пять,
страдающим же поверхностным сном иногда требуется еще час или даже два, чтобы
догнать их… А частенько им так и не удается достигнуть этой стадии. Просыпаются
они неотдохнувшими, иногда со смутными воспоминаниями о неприятных, запутанных
сновидениях, чаще всего с ошибочным представлением, что вообще не сомкнули
глаз.
Сразу после смерти Кэролайн Ральф стал страдать от слишком
ранних пробуждений. Ежевечерне он продолжая отправляться в постель тотчас после
одиннадцатичасовой программы новостей и по-прежнему засыпал почти моментально,
но вместо того, чтобы просыпаться ровно в шесть пятьдесят пять утра, за пять
минут до звонка электронного будильника, он просыпался в шесть. Поначалу он
считал это результатом своего существования со слегка гипертрофированной
предстательной железой и семидесятилетними почками, но при пробуждении это ему
не очень мешало, а вот заснуть после опорожнения мочевого пузыря он уже не мог.
Лежа в кровати, которую он делил с Кэролайн многие годы, Ральф ожидал семи
часов, чтобы встать. Постепенно он прекратил все попытки заснуть снова; лежа со
сплетенными на груди пальцами, Ральф смотрел в сумрачный потолок, ощущая свои
глаза огромными, как круглые дверные ручки. Временами он думал о докторе
Джамале, воплощающем в Коннектикуте свой вариант американской мечты, и о его
мягком, успокаивающем индийском акценте. Иногда он вспоминал места, в которых
они с Кэролайн бывали много лет назад; чаще всего в памяти всплывал жаркий
денек на пляже Бар-Харбора, когда они, оба в купальных костюмах, сидя за
столиком под ярким тентом, потягивали пиво из бутылок с длинным горлышком,
лакомились жареными моллюсками и любовались скользящими по темно-синему океану
парусниками. Когда это было? В 1964-м? Или в 1967-м? Какая разница?.. Изменения
в режиме сна тоже не имели бы никакого значения, закончись все только этим;
Ральф приспособился бы к переменам не только с легкостью, но даже с
благодарностью. Все книги, которые он прочитал в то лето, казалось,
подтверждали народную мудрость: с возрастом люди спят меньше.
Если потеря одного часа сна была той единственной ценой,
которую ему необходимо уплатить за сомнительное удовольствие быть
семидесятилетним, он заплатил бы с радостью и считал бы себя абсолютно
здоровым.
Но этим дело не кончилось. В первую неделю мая Ральф
проснулся от птичьего пения в 5.15. Он пытался затыкать на ночь уши ватой,
сомневаясь, однако, что это поможет. Будил его вовсе не щебет вернувшихся с
зимовки птиц и не грохот случайного грузовика, несущегося по Гаррис-авеню.
Ральф всегда относился к той категории людей, которых и пушками не разбудишь, и
вряд ли что-то изменилось в его натуре. Изменилось что-то в его голове. Там
появился таймер, который с каждым даем включался немного раньше, и Ральф не
имел ни малейшего представления, как положить конец этому.
К началу июля Ральф выпрыгивал из сна внезапно, как чертик
из табакерки, самое позднее в 4.30 — 4.45, а в середине июля — не такого
знойного, как в 1992 году, но все же достаточно жаркого — он просыпался уже
раньше четырех утра. Именно этими душными длинными ночами, проведенными в
постели, в которой они с Кэролайн занимались любовью во многие жаркие ночи (и в
холодные тоже), Ральф начал понимать, в какой ад превратится его жизнь, если он
полностью потеряет сон. Днем он еще мог подшучивать над подобной идеей, однако
Ральф все яснее открывал для себя гнетущую правду о темной ночи души Скотта
Фитцджеральда, и выигрышным призом стало следующее:
4.15 утра, так что все было еще впереди… Все что угодно.
Днем он еще мог убеждать себя, что у него просто идет
перестройка циклов сна и бодрствования, что его организм оптимальным образом
реагирует на огромные перемены, происшедшие в его жизни, — в первую очередь это
выход на пенсию и утрата жены. Иногда, размышляя над своей новой жизнью, он
употреблял слово одиночество, отвергая иное пугающее слово, пряча его в глубины
подсознания всякий раз, когда лишь намек на него появлялся в мыслях. Он
соглашался на одиночество. Депрессия же казалась ему явно неподходящим
определением.
