Роман частично основан на реальных событиях, документах и
биографиях.
Александр Бушков
– Какой сюжет вашей повести? – спросил я.
– Сюжет… Как бы вам сказать? Сюжет не новый… Любовь,
убийство…
А. П. Чехов
Что жизнь? Она была грустна.
А. Чмыхало
Часть первая. Самый длинный день
Глава 1
Сибирский крез и остальные
Иванихин вольготно раскинулся на узковатом для рослого
человека, но мягком диване, его легонько покачивало в такт колыханию вагона. В
расстегнутом жилете, без галстука, он выглядел чрезвычайно по-домашнему и
ничуть не напоминал того, кем был на деле, – миллионщика, сибирского
креза, царя и бога на землях, ничуть не уступавших протяженностью какой-нибудь
Франции (если считать без колоний, конечно, одну европейскую часть). Он ловко
подхватил рюмку с шустовским нектаром левой рукой, зажал хрупкую ножку меж
средним и безымянным пальцами. Выцедил коньяк, жмурясь от удовольствия. И
продолжал ровным, хорошо поставленным голосом опытного рассказчика:
– Был и такой случай… Жил под Кежмой мужик, для крестьянина
вполне нормальный и благополучный, по нашим меркам, я имею в виду, а по скудным
российским – и вообще счастливчик. Им-то там куренка выгнать негде, а у нас,
сами давно успели убедиться, Вячеслав Яковлевич, – богатство и
необозримость, при надлежащем приложении рук приносящие достойные плоды… И вот
надо же было такому случиться, чтобы рассказал ему кто-то про этот наш
легендарный колдовской цветок… Вроде разрыв-травы, только действует иначе. И
под водой с ним пройти можно по дну реки, аки посуху, и в тайге, ежели
заблудишься, выведет не хуже компаса из самой дикой глухомани… Да столько
всякого про него бают…
Он замолчал, во время хорошо рассчитанной паузы поигрывая
пустой пузатенькой рюмкой. Прилежно державший карандаш над блокнотом Вячеслав
Яковлевич, совершенно точно понимая, чего от него ждут, нетерпеливо спросил:
– А дальше, Константин Фомич? Не томите, интересный
зачин разворачивается…
– Дальше? – усмехнулся Иванихин. – Дальше не
будет, увы, ничего чудесного, милейший Вячеслав Яковлевич. Никаких вам жутких
чудасий в духе Гоголя Николая Васильевича. Все было крайне прискорбно: забросил
наш справный хозяин и дом, и пашню, и семейство, ушел бродить в тайгу, днями
напролет цветочки собирал. Наберет груду разных и проверку учиняет: зажмет в
горсти один и в речку – бух! Вынырнет мокрехонький, убедится, что дал
промашку, возьмет другой – и снова…
Поезд ощутимо замедлял ход, а там и вовсе остановился,
лязгая сцепкой. Лямпе мимоходом глянул в окно – там тянулась глухая стена из
бурого кирпича, невыносимо унылая на вид, принадлежавшая какому-то казенному
строению полосы отчуждения. И ничего больше нельзя было усмотреть. Слишком
далеко от вокзала, так что людей не видно.
– Паровоз будут менять, – обрадованно вздохнул
низенький незамысловатый Иннокентий Афиногенович. – Ну вот, почти и
доехали. И всего-то теперь до Шантарска – четыре часа…
– По расписанию движемся, насколько я могу
судить? – спросил Лямпе, только чтобы что-то сказать, – очень уж
доброжелателен и прост был устремленный на него взгляд Буторина.
– По расписанию, голубчик, что удивительно.
Разболталась в последнее время чугунка… Вон, смотрите, солдатик чего-то бежит…
Хотя нет, и не солдатик это вовсе, а жандармский нижний чин…
Лямпе присмотрелся к бегущему трусцой, придерживавшему левой
ладонью «селедку» здоровяку. В самом деле, погоны на гимнастерке были красные с
голубым кантом, а на груди мотался красный шерстяной аксельбант с медными
наконечниками. Судя по треугольной бляхе, увенчанной орлом, жандарм был
железнодорожный.
Служивый пробежал еще немного, остановился и, широко
расставив ноги, утвердился лицом к вагонам, определенно стараясь, чтобы его
поза была величавой.
– Господа, у вас снова какие-то… коллизии? –
осведомился Лямпе, ни на кого не глядя.
– Пустяки, не стоит внимания, – отмахнулся Иванихин. –
Документы проверять будут. По вашей, кстати, петербургской моде, Леонид
Карлович, ну да, изо всех сил тянемся за столицами… Вот только никого еще таким
образом не выловили, пинкертонишки наши доморощенные, – в его голосе
прозвучала нешуточная злость. – Хлебоеды-дармоеды… Так о чем я, Вячеслав
Яковлевич?
– Мужик полностью забросил хозяйство и стал, если можно
так выразиться, экспериментировать на манер ученых…
– Именно! – поднял палец Иванихин. – Именно
экспериментировать, Фарадеюшка наш косматый… Ну вот. Мырял он этак в мокрую
бегучую водичку, мырял, да потом, видимо, решил, что сим своим ботаническим
экспериментам следует придать иное направление… Короче говоря, натакались
однажды лесомыки на медвежью берлогу. На пустую – дело было ранней осенью… И лежал
там под кучей хвороста наш таежный ботаник. Есть, да будет вам известно, у
Топтыгина такая привычка: забросает убоинку всяким хворостом и оставит, пока
запашок не пойдет, гурман он у нас… Вот… А в руке у покойника, лесомыки
клялись, был цветок зажат. Невидный такой, синенький, зовется, если память не
подводит, «заячьими слезками». И утвердилось с тех пор в народишке стойкое
убеждение, что наш мужик, пожалуй что, хотел мишку цветком покорить и то ли
верхом на нем аллюры учинять, то ли, болтают фантазеры, и вовсе в небеса на
косолапом слетать, аки на сивке-бурке. Вы записывайте, Вячеслав Яковлевич,
записывайте скрупулезно: коли уж твердо решились пробовать силы на литературном
поприще, полезно знать, какие в наших диких краях типусы произрастают. Разнообразие!
Порою сразу и не поймешь, чего там больше – забавы или тоски… Вот кузнеца
Модеста взять…
– Того, что летательную машину строил? – живо
подхватил Буторин.
– Его самого. Ухитрился, самородок, в глаза не видя
журналов с иллюстрациями, соорудить неплохое подобие планера господина
Лилиенталя… Изволили видеть в «Ниве» за прошлый год? Ну, односельчане идею
воздухоплавания восприняли, можно сказать, с энтузиазмом – подпалили сарай с
«летягою», благословясь. Модест, говорят, новую строит. Чует мое сердце, и эту спалят,
ибо космачи наши к техническому прогрессу определенно неравнодушны и свою лепту
готовы внести всегда…
– Но ведь летают в европах, господи! – с
непонятным выражением сказал Буторин. – Авионер Фурман, ежели верить
газетам, за один раз преодолел четыре версты…
– «Фурман» – это извозчик, – лениво поправил
Иванихин. – А француза зовут Фарман. То, Финогеныч, в европах… Фарману,
надо полагать, сарай с машиною не жгут… Ладно, пусть себе летают. Я тут,
кстати, вспомнил еще один занятный эпизод, про бобрячью шапку и запойного
портного…
Вячеслав Яковлевич, инженер с литературными амбициями,
нацелился карандашом на чистую страничку. Финогеныч, простая душа, слушал
Иванихина с приоткрытым ртом, хотя, несомненно, сам должен был эту историю
знать во всех деталях. А Лямпе, Леонид Карлович Лямпе, торговый человек из
Варшавской губернии, откинулся на спинку, прикрыв глаза. Откровенно признаться,
путешествие ему изрядно надоело, иванихинские байки, как ни разнообразны были и
увлекательны, приелись. Чересчур уж надолго затянулось безделье – как и Великая
Транссибирская магистраль. В особенности если вспомнить, что ждало его в
Шантарске. А, собственно говоря, – что?
